Ивановские ситцы

Порхают бабочки и птицы,

Чаруя глаз, лаская слух.

Как на ивановские ситцы,

Смотрю я на цветущий луг.

 

Цветы под щебет, звоны, писки,

Волнуясь красотой своей,

Тропу-дорогу к живописцу

Расспрашивают у людей.

 

Художник, смешивая краски,

Чем их внимание привлёк?

Анютины мерцают глазки

И с резедою василёк.

 

Бессмертник хочет и ромашки,

Чтоб в городе и на селе

Смотрелись веселей рубашки

И сарафаны веселей!

 

Отдай поклон былым героям,

Рисуй цветы, какие есть,

Чтоб бабочки кружились роем,

Стараясь на цветочки сесть.

 

Ивановские мастерицы

На ткань твой привнесут успех,

Волною всколыхнутся ситцы

Оттенков всех, расцветок всех!

 

Принарядись, страна-славянка,

И не красней, потупив взгляд,

Пусть обомлеет иностранка,

Оглядывая твой наряд!

 

Узрит, в растерянности стоя,

Как бедный родственник в углу,

Не Нюшку с вёдрами удоя,

А даму света на балу!

 

                          * * *

Я лугом брёл в сиянье синем

И словно вдруг команда: «Стой!».

Цветы невинны и красивы,

Их ставить в воду и — на стол!

 

Когда они, исчерпав влагу,

Уснут, упав из вазы ниц,

Их в папиросную бумагу,

Попарно в книгу, меж страниц.

 

Теперь зима и в окна вьюга

Швыряет белые цветы.

Припомнил я цветочки луга,

Как символ летней красоты.

 

Открыл я книгу и внезапно,

С большим волнением в крови,

Почувствовал их грустный запах

Несостоявшейся любви.

 

С ромашкой колокольчик. Боже!

В моём мозгу, как зимний гром:

Ведь были на земле, похоже,

Они невеста с женихом.

 

Давно им прежней жизни нету,

Ни шума трав, ни пенья птиц,

И как Ромео и Джульетта

Навек обнялись меж страниц.

 

На Иртыше

Цветы степные в изумруде,

Краснея, просятся в венок.

Здесь блузки вспарывают груди

Казачек крепких, как вино.

 

И носят юбки шерсти серой

И с острым носом башмачки,

Не одному разбили сердце

Надменным стуком каблучки.

 

Казачка песнею и пляской

То бросит в жар, а то в озноб,

И будут зубы дробно ляскать,

Испарина покроет лоб.

 

Певучие с усмешкой губы

И бесы карие в глазах,

А коль полюбит, так полюбит,

Что словно в омут с криком: «Ах!».

 

Волна качает лодку зыбкой.

Семнадцатый казачке год,

Она потянется с улыбкой,

Ладошкой прикрывая рот.

 

Детина с вёслами сбегает

И вздрогнет лодка от прыжка,

А месяц в тальниках сверкает,

Как царский панцирь Ермака!

 

Черёмухи свой цвет не прячут,

Светясь в кувшинах над столом,

И соловьи, как хор казачий,

Поют на берегу крутом!

 

Весна

Глаза земли — проталины

Любуются весной,

Наверно, из Италии

Пришла в наш край родной,

 

В сиреневом наряде,

На грудь со шляпки — газ,

Ей пели серенады,

А что споют у нас?

 

С черёмухи, напротив,

В цвету её ветвей

Ударит Паваротти,

Рязанский соловей!

 

Что чары песнь простёрла

Восторг, томленье, грусть

И перехватит горло,

Тисками сдавит грудь...

 

Одев, как бы корону,

Красавица весна

Забудет про Верону

И где сейчас она,

 

Клик радости исторгнув,

От счастья ошалев,

Как юный паж, в восторге

Готов нести ей шлейф.

 

Но лучше взять за талию,

Сказать под лаской глаз: 

«Далась тебе Италия!

На что она сдалась?».

 

Колокольчики

Сбежав с тоски

                сквозь лес игольчатый,

Где треск и скрип,

                               и в чаще мгла,

В степи запели колокольчики,

Как при церквах колокола.

 

Внимали им шмели и птицы,

Решил в пути мастеровой –

Цветочкам в бронзе воплотиться,

Плясать и плакать под дугой!

 

И дар степи, и дар Валдая

Вдоль по дороге столбовой,

То хохоча, а то рыдая,

Общался с бронзовой роднёй.

 

Но лошади ушли со сцены.

Цветы под паровозный вскрик

Поют про верность и измены,

Как с почтой едущий ямщик.

 

Поют они в увядших травах

И у меня под головой,

Ещё не сникшей и кудрявой,

Облитой щедро сединой.

 

Русь не пропала в инородцах,

А как на тройке удалой

Меж звёзд со звоном пронесётся

Над изумлённою землёй.

 

Жалоба козлёнка

Лугом в чужедальнюю сторонушку

Реченька не рвётся, не спешит.

Тень ракиты иль сестра Алёнушка

Неживою под водой лежит?

 

Жажда — выю к следу от копытца,

И теперь козлёночком молю:

«Выйди, выйди из воды, сестрица,

Точат нож по душеньку мою!».

 

Под котлом костёр уже разложен,

В бликах языкастого огня

Человек с оскаленною рожей

Точит нож и смотрит на меня.

 

Всё слабей моя надежда брезжит.

В дымке и вода, и берега,

Нож наточен и меня зарежут.

Разбегусь и кинусь на врага!

 

Москва

Москва одна на всю державу!

И люди ехали в Москву,

Чтоб ухватить за жабры славу

И разогнать гульбой тоску!

 

И ехали сюда за правдой,

В лепёшку чтобы, а найти!

В подкладку денежки запрятав,

Подмазать надо, мать ети!

 

В Москву съезжались аферисты

От нар тюремных отдохнуть,

Дельца прищучить тихо, чисто

И в лапти бедного обуть!

 

И я приехал к Смелякову,

Он для меня, как трибунал.

Стихи одобрил и толково

Пускать в ход локти пожелал.

 

Мои стихи не из пробирки,

В них снег ромашек, пёсий брех,

Но я в журналы не пробился,

Локтями действовать не мог.

 

И мэтр ушёл к друзьям отпетым

Кресты нательные вернуть,

А в честь столетия поэта

Царь-пушка думает пальнуть!

 

Живу непризнанным поэтом

Среди деревьев и травы,

Пишу стихи и жду при этом

Удар последний от Москвы.

 

Столицы силу не завысил,

Не надоедливый комар!

Я от неё давно зависим,

Как от наркоты наркоман.

 

Майское

                          Саше Суровцевой

Закат по синему по маю

Бежит малиновой лисой,

И вновь черёмуху ломают,

Везут подружкам из лесов.

 

Вдыхают те прелестный запах,

Но отстранятся: «Не балуй!»,

Но закрывая дверь, внезапно

Пошлют воздушный поцелуй.

 

И барды новые в ударе,

Рефреном в строчки чувство вбив,

Вопят о голубом пожаре,

О пожирающей любви.

 

Конечно, в жизни много проще.

Один опять, как перст, один,

Иду-бреду по белой роще,

Своим страстям не господин.

 

Но памяти я раб несчастный,

Мне помнить до скончанья дней

Тот образ женщины прекрасной

Под нимбом золотых кудрей.

 

Теперь на острове далёком,

Быть может, бродит среди скал,

Где под звездою одинокий,

Усталый Беринг умирал.

 

Мне б чайкой реять над волною,

Молить её, поклоны бить,

И сжалилась чтоб надо мною,

И стала прежнего любить!

 

Когда отчаянье настигнет,

И свет не мил, в овчинку свет,

Зачем мне чьи-то письма, книги?

Ведь нет её, со мною нет!

 

Сорву цветочек на полянке,

Он под росою, как в слезах.

И не ходи гадать к цыганке,

Что разорвал, то не связать.

 

И говорю я по привычке,

На красный глядя небосклон,

Не езжу в лес на электричке,

Не наношу ему урон.

 

                          * * *

Жизнь мне песни кошкой мурлыкала,

Целовала взасос кнутом,

Обещала блага великие

И сулила казённый дом.

 

Никогда никого не спрашивал,

Гражданин и при том поэт,

Почему всё вокруг только наше?

Моего ничего в нём нет?

 

Водки выпьешь – оно и Вася,

Взяв в должок серебро зимы.

Будь умён, не отказывайся

От с любовью сшитой сумы.

 

Впрочем это всё к рифме, слову,

Но ужасное было в другом.

Вместо блага в пути суровом

Был казённый с охраною дом…

 

Строй качнулся налево, вправо,

Коммунизму решили – не быть!

Захотели дело исправить:

Всё богатство страны поделить!

 

Поделили! Какая жалость,

Можно даже сойти с ума:

Ничего мне опять не досталось,

Но в запасе была сума.

 

Среди тяжб, криминальных историй

Кто? Зачем в депутаты полез?

Мне достался мой санаторий,

Как награда за труд и болезнь.

 

Я расстанусь на лето с домом.

Ах, Батьки, бор столетний, пруд,

Здесь стихи я пишу с подъёмом,

Как грибы по августу прут!