Владислав Бахревский

Владислав Анатольевич Бахревский родился в 1936 г. в Воронеже. Окончил Орехово-Зуевский педагогический институт, долгое время преподавал в сельских школах Оренбургской области.

Член Союза писателей России, автор многочисленных произведений на исторические темы и книг для детей. Лауреат Всероссийского пушкинского конкурса "Капитанская дочка".

Живет в пос. Селятино Московской области.

Летом 1880 года Москва пережила подъем, какого не ведала со времен нашествия Наполеона: был готов и установлен на Страстном бульваре памятник Пушкину, оставалось отпраздновать открытие.

Торжества приурочили к дню рождения Александра Сергеевича 26 мая. В Москву спешил Тургенев, который побывал в родном Спасском, в Ясной Поляне у Льва Толстого. Лев Николаевич всякие сборища почитал ложью, а памятники заблуждением. Из Старой Руссы через Новгород и Тверь ехал Достоевский, отложив ради Пушкинских дней мучительно напряженную работу над романом "Братья Карамазовы". Федор Михайлович выехал 22 мая. В поезде он узнал о смерти императрицы Марии Александровны. Это означало, что праздник будет отложен. Так оно и вышло. В Твери Федор Михайлович купил "Московские ведомости" и прочитал извещение московского генерал-губернатора князя В.А. Долгорукого о переносе открытия памятника ввиду траура. Сколь долгим будет траур, не сообщали.

Так велением судьбы в Москве собрались лучшие умы России, и у них выдалось несколько праздных дней для общения.

Семидесятые-восьмидесятые годы XIX столетия принято считать годами реакции, духовного застоя и даже опустошенности. Многие поколения учащихся - и не только в советское, но и в царское время - бездумно повторяли эту злонамеренную ложь. Да, была цензура, приостанавливалось печатание "смелых" газет и журналов. Царь отдавал министерские посты валуевым и победоносцевым, имевшим репутацию душителей свобод. И все же самодержавие только оборонялось. Строгости эпохи Александра II, режим Александра III - детский лепет по сравнению со свободой развращать, подавлять, контролировать "духовность" целых наций. О каком застое речь, когда Достоевский писал "Братьев Карамазовых", Лев Толстой создал "Анну Каренину" и приступил к "Исповеди", когда одна за другой появлялись повести Лескова? Не застой и регресс, а восторг перед силами русской державы, освободившей славян от Османского ига, преобладал в обществе. Творили Даргомыжский, Мусоргский, Чайковский, Репин, Васнецов, Поленов, Суриков трудился над "Утром стрелецкой казни", Куинджи заканчивал волхование над "Лунной ночью на Днепре". И все, кто это святое и великое время для русской культуры называет эпохой духовной расслабленности, выдают себя с головой. Даже публицистика совершила чудеса: кличи Ивана Аксакова воплотились в свободную, в самостоятельную Болгарию.

Открытие памятника Пушкину современники сумели превратить в торжество русской идеи, в вершину, на которую потомкам следует оглядываться. Потому-то праздник, оставаясь праздником, был еще и полем сражения. Партия Тургенева готовилась перетянуть Пушкина в свой стан, уготовляя поэту уголок во втором ряду мировой культуры. Западные идолы для либералов были неприкосновенно высоки, недостижимы.

Достоевский это понимал. Он писал жене, сообщая, что рад бы уехать из Москвы, да нельзя: "Во мне нуждаются не одни любители российской словесности, а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет, ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности", отрицая саму народность...

Уверенность Достоевского в победе не напускная. Западники, опасаясь наэлектризованных и магнетических его речей, пытались провести на подготовительной комиссии вопрос о недопущении Федора Михайловича к чтению.

Слава автора "Братьев Карамазовых" вспыхнула как бы вдруг. В его честь 25 мая редакция "Русской мысли" дала обед в ресторане гостиницы "Эрмитаж". На обеде присутствовали профессора Московского университета, сторонники западной идеи. Достоевский крепко насолил им, приведя в краткой речи слова императора Николая I: "Пушкин - умнейший человек в России".

Все эти господа поклонялись идолам западных свобод. Почитая себя передовыми, претендовали на право тянуть Россию за уши. И тянули, хотя и кропили вокруг себя одеколоном от брезгливости. Им было отвратительно самодержавие, отвратительна русская изба, отвратительны мужики и бабы. Потому и забирали Пушкина в мир чистых. И если им во времена Тургенева этого не удалось, то уж в двадцатом веке - преуспели. Попробуйте сыскать русское имя в стане пушкиноведов. Оккупирован и обложен наш гений, как в берлоге. Зачем? Жречество знает, что делает. Провокации свои рассчитывает на века вперед. А уж сколько яду впрыскивается повседневно в нашу кровь, в наш мозг, мы даже представить себе не можем. Пушкин - революционер, Пушкин - негритос. Он был уже байронистом, беляком, певцом дворянства...

Оторвать Пушкина от русского народа пытался еще Белинский - неосознанно. В Тургеневе этой неосознанности уже не было.

Памятник Александру Сергеевичу Пушкину открыли утром 6 июня по старому стилю. Событие это запечатлено в рисунке Николая Чехова. Сброшено белое полотнище. В воздух летят венки цветов. Кругом хоругви, флаги, транспаранты со стихами. Мужчины все в цилиндрах, дамы в шляпках.

В два часа дня в большом зале Московского университета состоялся торжественный акт чествования памяти поэта.

В шесть часов вечера в зале Благородного собрания был дан обед и литературно-музыкальный вечер. Достоевский на этом вечере читал монолог Пимена.

Седьмого и восьмого июня прошли заседания Общества любителей российской словесности.

Седьмого выступил Тургенев. Его встречали как патриарха российской литературы, как прямого наследника Пушкина. Восторг перед началом выступления, овация и цветы по окончании. Но не все-то глазели на знаменитость, иные вслушивались в сказанное. Тургенев изрек о Пушкине: "Вопрос: может ли он называться поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гете и др., мы оставили пока открытым. Но нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением..." Упаковка красивая, а в конфете - яд. Повторил Тургенев и старую песню Белинского: "Подделываться под народный тон, вообще под народность - так же неуместно и бесплодно, как и подчиняться чуждым авторитетам: лучшим доказательством тому служат: с одной стороны, сказки Пушкина, с другой - "Руслан и Людмила", самые слабые, как известно, изо всех его произведений".

Достоевский расценил эту речь как унижение Пушкина.

Федор Михайлович выступал восьмого июня, в последний день торжеств. Слово, сказанное им, так повлияло на его собственную писательскую судьбу - вкусил-таки прижизненного признания и даже славы, - так поразило участников собрания и столь высоким пламенем перекинулось на общество, на всю Россию, что нельзя здесь не рассказать об этом замечательном событии.

Можно было бы привести целый ряд свидетельств участников того заседания, но ярче Федора Михайловича никто не сумел рассказать о его триумфе.

Приведем выдержки из письма Анне Григорьевне в Старую Руссу. Федор Михайлович, отчаянно тоскуя по дому, по теплу родных людей, писал чуть не каждый день. Сцеживал душевные бури - припадка боялся. Напряжение было огромное, чувства переполняли радостные, но нервные, ведь всю жизнь ждал подобного признания, знал, что достоин его, страдал от замалчивания, от слепоты современников, и вот все разом сошлось в одной точке, в одной речи.

"Зала была набита битком, - сообщал Достоевский Анне Григорьевне. - Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями, и мне долго, очень долго не давали читать. Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать, - ничто не помогало: восторг, энтузиазм...

Наконец, я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем... Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил - я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими... Все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты - все это обнимало, целовало меня... Все, буквально все плакали от восторга... Вдруг, например, останавливают меня два незнакомые старика. "Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили. Вы наш святой, вы наш пророк!" "Пророк, пророк!" - кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами... Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя есть не просто речь, а историческое событие!.. С этой поры наступает братство и не будет недоумений!..

Были обмороки, было чуть ли не идолопоклонство. Потом стали думать... Через пять дней Тургенев писал редактору "Вестника Европы" Стасюлевичу: "Эта очень умная, блестящая и хитроискусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия... Мы скажем последнее слово Европе, мы ее ей подарим - потому что Пушкин гениально воссоздал Шекспира. Гете и др. Но ведь он их воссоздал, а не создал, и мы точно так же не создадим новую Европу, как он не создал Шекспира и др. И к чему этот всечеловек, которому так неистово хлопала публика. Да быть им вовсе и нежелательно: лучше быть оригинальным русским человеком, чем этим безличным всечеловеком. Опять все та же гордыня под личиною смирения".

Стасов позже вспоминал, что "Тургенев был в сильной досаде, сильном негодовании на изумительный энтузиазм, обуявший не только всю русскую группу, но и всю русскую интеллигенцию... Ему была невыносима вся ложь и фальшь проповеди Достоевского, его мистические разглагольствования о "русском всечеловеке", о русской "все-женщине Татьяне" и обо всем остальном трансцендентальном и завиральном сумбуре Достоевского, дошедшего тогда до последних чертиков своей российской мистики".

Столетний Пушкинский юбилей 1899 года стал духовным праздником всей русской земли.

Москва и Петербург, как всегда, соперничали: чьи торжества центральнее? Речей было сказано множество, а вот пророчицей удостоилась быть Казань. Слово о Пушкине в Казанском императорском университете произнес епископ Чебоксарский, ректор Казанской Духовной академии преосвященный Антоний Храповицкий. Антоний начал с вопроса:

"Сегодня в разных концах нашего отечества представители русской литературы и русского гражданства говорят о нашем великом народном поэте Пушкине. Что скажет о нем служитель церкви для духовного назидания?"

Вопрос, поставленный преосвященным сто лет тому назад, - не фигура риторики. Кто для Церкви Пушкин? Пророк от Бога? Слово Словом призванное к жизни? Русское слово и русская душа? - или это упоительный соблазн, уводящий православный народ от учения святых отцов, от молитвы - к любви человеческой тленной?

- Зачем Пушкин, когда есть Евангелие? - и ныне говорят нам весьма ученые богословы, сами познавшие не только солнечную высоту поэтических помыслов, но и тьму мерзости сатанинских измышлений.

Зачем Пушкин? Об этом спрашивали и будут спрашивать, может быть, и с яростью, а то и на казнь поведут, ибо в этом вопросе сама суть человека. Кто он - потребитель Божественных даров: раб первородного греха или же, коль создан по образу, по подобию Господа, выкупленный из рабства кровью Христа, - со-творец и сподвижник Создателя?

Храповицкий не нашел в себе смелости ответить на главные вопросы. Для него русский гений - человек двух ипостасей.

"Пушкин был великим поэтом" - признал самый, может быть, умствующий российский иерарх, - но великим человеком мы его назвали бы лишь в том случае, если бы он эту способность глубокого сострадания людям и эту мысль о царственном значении совести в душе нашей сумел бы воплотить не только в своей поэзии, но и во всех поступках своей жизни. Он этого не сделал и постоянно отступал от требований своей совести, воспитанный в ложных взглядах нашей высшей школы и нашего образованного общества и подверженный с детства влиянию людей развратных.

Такова по-Храповицкому человеческая, а вернее сказать, дворянская ипостась Пушкина. Пушкин Слова иной, он - самородок, рожденный православным народом. Храповицкий так и говорит:

"Светлые идеи своей поэзии он почерпал в изучении жизни народной и в самом своем поэтическом вдохновении; ими он старался побороть свои греховные страсти и надеялся, что он достигнет возрождения души своей в той ея первоначальной чистоте и светлости, какими она была одарена от Творца".

Ипостась вдохновенного поэта для Храповицкого едина с ипостасью народного самосознания, а русское имя свято.

"Если бы мы были немцами или англичанами, - говорил преосвященный, - то вполне правильное объяснение заключалось бы, конечно, в ссылке на народную гордость, на мысль о Пушкине как о виновнике народной славы. Но мы русские и свободны от такого ослепления собою".

А вот и пророчество, сказанное о России в эпоху, которая издали для нас - такая благополучная и прочная, будто сама вечность. И что особенно грустно, оно, это предсказание, может быть, вполне не осуществилось и теперь, через очередные сто лет.

"Что ожидает Русь, отразившуюся в жизни поэта? - задал вопрос преосвященный казанским студентам и профессорам и ответил: - Ей также открыты пути истины: история, литература и современный опыт вещают ей о том нравственном предназначении ея, которое понял для себя Пушкин, но она отступает от него снова и снова, обнаруживая гораздо более сильную раздвоенность, чем ея любимый поэт. Ужели ее (Русь. - В.Б.) ожидает когда-либо такое же неразумное самоистребление, которое постигло нашего несчастного народного гения!"

1899 год. Порог, за которым переходный 1900-й и - счастье вступить в новое столетие, от которого ждут не только фантастических чудес преображения жизни, но в первую очередь духовного преображения. И потому-то, может быть, мудрый епископ в тревоге.

"Конечно, христианская вера и христианская церковь пребудут вовеки, - говорил он, заканчивая речь, - но не обособятся ли оне от русского общества в отдельную совершенно жизнь, и тогда для общества "приидет нощь, егда никтоже может делати".

Далеко видят иные русские иерархи, но по человеческой слабости и по христианскому своему убеждению веруют в лучшее...

- "Нет! - воскликнул и Антоний, отметая все свои страхи о будущем. - Горячая любовь нашего общества к русской поэзии, проповедающей ему христианское возрождение, ручается, думаем, за то, что оно не даст отлететь от нас христианскому духу".

Вот почему Пушкин и вся наша русская словесность так драгоценна, так необходима народу, ее творящему. У России нынче многое отняли, а вот Пушкина отнять у нас нельзя. Пушкин - часть души каждого русского человека.

Московская обл., п. Селятино, 1999 г.