Я помню блаженную Пасху одного из счастливых послевоенных годов. Как и нынешняя, она подгадала тогда к концу апреля, а апрель весь простоял хмурый, с дождями после обильных мартовских снегов. И бабаня моя, обычно смешливая и веселая, ходила хмурая и "сурьезная": гнала из дому подругу тетю Нюсю, которой иной раз приходило в голову что-нибудь грешное вроде "чекушки". В доме держали пост. Не строгий, чувства голода я не помню, но жареная на постном масле картошка со стола не сходила и, конечно, солености. Развлечением была магазинная килька по праздникам. Бабаня то молилась, то возилась по дому, белила истертой мочальной кистью стены и печь. До сих пор я удивляюсь, как этим примитивным устройством получалось у нее идеально ровно - распрыскивателем так не побелишь. Всю страстную неделю в доме тишина, черная "тарелка", завешанная паутинкой, молчит, бабаня то ворчит, то молится - словом,скука.

И, наконец, Пасха! Бабаня выставляет меня на крыльцо - день обещается веселый, солнце брызнуло над забором, и бабаня говорит: Смотри, сынок, как солнышко играет! На секунду только взглядываю на него - действительно, солнце, словно радужный человечек, пляшет и машет огненными ручками. А снега уже нет, на сирени и кленах набрякли, напружились, дав уже зеленые трещинки, почки, на просторных огородах парит черная земля. Внутри, меж дворами, из экономиии и просто по ненадобности у нас ни у кого почти нет заборов - и я вижу эту парящую огородную землю, пахнущую так же маняще, как приготовленная к поеданию творожная пасха, через три двора до Туркестанской улицы...

В доме благолепие: светятся небесно-голубые стены, солнечные блики масляно блестят на крашеном полу, на сахарной скатерти громадный, как двухведерная кастрюля для холодца, кулич. Снежная его шапка усыпана бисером крашеного пшена, по низу он обложен лазоревыми, лиловыми, красными, бирюзовыми, золотыми яйцами - это моя будет забава!

- Ну, сынок, Христос Воскресе! Мы целуемся под нежный сквозь стекла колокольный звон Никольской церкви. Годы хрущевских "оттепельных" репрессий еще не настали, Пасха празднуется свободно. На крыльце я вновь убеждаюсь, что солнышко все играет, и - Христос Воскресе! - поет соседский петух.

У всех, у всех открылись во дворах огороды, млеют в обвальном быстро прибывающем тепле красной медью вдруг засветившиеся яблони. Тогда наш Форштадт недалеко ушел от деревни, многие жили огородами этими и садами, особенно вдовы: пенсии за погибших кормильцев были невелики, а у тех, у кого кормильцы эти погибли еще в гражданскую или как-то иначе сгинули, - и вовсе один огород был.

Славно на улице, все притихло под теплом и мы, друзья-мальчишки, тоже притихли и, не гомоня, как обычно, идем посмотреть на Урал, идем по руслу высохшего уже ручья, который несколько апрельских дней шумел, будто горная речка, по Степана Разина. Нынче уже и на улице заметно, как все оживает: мурава полезла возле домишек, на заборах греются во множестве букашки в красных кафтанчиках, которых мы называем "солдатиками". "Христос Воскресе" - чирикают воробьи и звенят синички. Вот Урал уже виден, светлая, глинистого цвета вода залила картофельные огороды в низине, и новенькая, сверкающая голубой краской станция "Пионерская" пленена водой, нам кажется, что она нежится в теплых водяных бликах, как и окружающие ее молочно-зеленоватые тополя. Возле кинотеатра "Урал" нас перехватывает городской дурачок Костя. "Хлистос восклесе!" - восторженно вопит он и лезет, слюнявый, целоваться. Мы, смеясь, уворачиваемся, а он, щедрая ребячья душа, еще и дарит нас конфетами!

В дни светлой недели мы будем ходить в церковь. Не буду врать, без благоговения, шумно. Нам ведь без исповеди можно было причащаться, и мы старались заполучить ту сладчайшую крошку хлеба с капелькой вина ежедневно. Батюшка терпеливо причащал нас, а зоркие старушки выдергивали из очереди к Чаше нахальных "Бобков", пытавшихся за один раз причаститься дважды.

Хорошо было в эти дни и дома. Как-то спокойно, сытно, весело - гости постоянно случались, и женщины лепили сотни пельменей для большого шумного стола. Кот Васька ходил отъевшийся, довольный и тоже пытался меня приветствовать: Хрисс... хрисс... Но дальше у него не получалось.

Вот эти шумные причащения, вроде бы они были не совсем благодатными, но запомнились ведь и, думаю, если бы продлилось то, нормальное отношение к церкви, которое наметилось после войны, мы бы, немного повзрослев, наверняка иначе отнеслись бы к Причастию, но, увы... Во втором, кажется, классе на одном из уроков нам строго сказали, что Бога нет, а родителям наказали не водить нас в церковь... Праздник Пасхи пропал, затаился по домам, где были верующие бабушки да дедушки. Будучи юными, мы вспоминали о нем, шли к церкви, выпив иной раз вина, а там стояли милицейские патрули и героические работники обкома комсомола отнимали у бабушек детей, не позволяя вводить их в храм. Помню я эти безобразные Пасхи. Для нас, конечно, безобразные. Светлые-то души все равно пели: "Христос воскресе из мертвых Смертию смерть поправ, И сущим во гробех Живот даровав..."

Помню и страшную, кровавую Пасху 1993 года, окончательно вернувшую меня в церковь. Мне тогда повезло очутиться в Оптиной Пустыни, там праздновал я Пасху и видел кровь, еще не высохшую, мучеников Ферапонта, Трофима и Василия, убиенных под колоколами. День Пасхи тогда был солнечным, но резкий северный ветер выдувал слезы и у тех, кто не знал еще о трагедии. А в день похорон шел теплый, на плач похожий, дождь. Год, ознаменованный этой Пасхой, завершился страшно, большой кровью невинных, о которой мы обязаны помнить, ибо она еще не оценена достойно и даже не осознана.

И вот дожили мы до Пасхи 2000-го года. "Христос Воскресе", - скажем друг другу и подтвердим: Воистину Воскресе! Внимательно и мужественно оглядим свое прошлое, внимательно и мужественно продолжим жизнь с Воскресшим Христом - и победим смерть.