Геннадий Красников родился в 1951 году на Южном Урале, в городе Новотроицке (а точнее, в ныне несуществующем посёлке Максай) Оренбургской области.

Жили трудно, потому из безотцовского детства в 14 лет пошёл работать электриком в автохозяйство. Занимался в литературном

объединении при заводской многотиражке «Металлург» и городской газете «Гвардеец труда». Такие «лицеи» прошли многие поэты

в «те баснословные года». После окончания вечерней школы в 1969 году поступил в Московский государственный университет на факультет журналистики. Выбор литературного пути определили и ранняя любовь к чтению, и яркие впечатления послевоенного детства, о которых хотелось рассказать миру.

Получив диплом журналиста, с 1974 года работал корреспондентом районной газеты в подмосковном городке Озеры, что на Оке. В 1978-м оказался в центре литературной жизни, став ведущим редактором издательства «Молодая гвардия», где вместе с поэтом Николаем Старшиновым выпускал всесоюзный ежеквартальный альманах «Поэзия».

В трудные годы «перестройки», когда альманах был остановлен (1992), работал главным редактором издательства «Звонница-МГ», затем директором одного из коммерческих издательств. Однако вскоре, не сумев или не захотев вписаться в новые «рыночные отношения» литературно-издательской жизни и выбрав творческую свободу, ушёл на «вольные хлеба», как известно, самые трудные, особенно в такие переломные эпохи.

Впервые стихи Геннадия Красникова были опубликованы в новотроицких газетах, но первым серьёзным выступлением в печати считает поэтическую публикацию в газете «Литературная Россия» (1976) с напутственным словом Е. М. Винокурова. Дебютная поэтическая книга Красникова «Птичьи светофоры» вышла в молодогвардейской серии «Молодые голоса» в 1981 году и получила премию имени А. М. Горького.

Для стиля зрелого Красникова характерно сочетание философской углубленности, тонкой иронии с поэтической раскованностью словаря и ритма, идущих от интереса автора к богатству русского фольклора, к свободной частушечно-песенной стихии.

В его творчестве все заметнее проявляется тяготение к цельному историческому контексту и религиозно-богословскому наследию русской мысли.

В переломное для России время начала 1990-х годов, когда новые лукавцы стали культивировать мысль, что «литература — это частное дело», Красников обратился к публицистике и эссеистике, пытаясь в судьбах русских поэтов и писателей XX века, отразивших все искусы и обольщения своего времени, отыскать причины трагического состояния России современной. Опубликованные в столичной периодике статьи-исследования — «Затопили нас волны времён...» об Александре Блоке, «Роковая зацепка за жизнь...» о Сергее Есенине, «В слепых переходах пространств и времён...» о Николае Гумилёве, «Пророк Нового Мирового Порядка» о Евгении Замятине, «Тысяча и одна роль Евгения Евтушенко» о феномене «шестидесятников», «Юбилейный реквием по Шукшину», «А вы — всё те же» к 20-летию статьи А. Солженицына «Наши плюралисты», «Колера морбус» и др., — написанные ярко, страстно, без оглядки на сложившиеся штампы, сразу вызвали литературный резонанс и были перепечатаны рядом региональных изданий.

Под редакцией Геннадия Красникова, совместно с Владимиром Костровым, издана наиболее полная антология «Русская поэзия. XX век» (ОЛМА-Пресс, 1999; второе издание 2001), куда вошли стихи более чем 700 поэтов. Эта антология стала значительным явлением литературной и культурной жизни конца XX века, в год празднования 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина.

Стихи Геннадия Красникова, появившиеся в печати совсем недавно и вызвавшие горячий отклик многих любителей поэзии, открывают не только новые грани поэта, но и передают его трагическое ощущение бытия русской жизни последних времён...

* * *

Жили-были. Всего изведали.

Были — были и были — небыли.

Было с нами, а стало снами,

вроде видели мы их сами,

вроде видели, подивились,

как мы сами себе приснились,

как нас — прежде чем поглотило –

время щедро позолотило.

Были хуже мы, победнее...

Ладно, время, тебе виднее!

Всё равно на родной сторонке

все мы вписаны в похоронки,

да и штампы на прошлом выбили:

«Адресаты отсюда выбыли».

* * *

Звёзды яркие на тёмном небосклоне,

ты опять всю ночь, мятежный, ищешь бури,

а наутро в бардаке или в притоне

просыпаешься, башка трещит, в натуре!..

Ох, и трудно быть поэтом в Вавилоне...

Мухи плавают в компоте и в бульоне,

и рассолу нет, и не в кого влюбиться,

у Лауры грудь и зад на силиконе,

все девицы потаскушки и блудницы...

Ох, и трудно быть поэтом в Вавилоне.

Все здесь пишут — чинодрал и вор в законе,

ты ж обязан дифирамбы петь халтуре,

не сечёт никто ни в Данте, ни в Вийоне,

потрепаться не с кем о литературе...

Ох, и трудно быть поэтом в Вавилоне!

Сволочь всякая на троне и в короне

всё гребёт и пересчитывает башли,

словно в зоне, водят нас в одной колонне

на строительство всемирной адской башни!

Ох, и трудно быть поэтом в Вавилоне.

Пир весёлый правят Бендер с Алькапоне,

а на свалке, где пируют бомж и птицы,

встретишь с родины ворону... и вороне

будешь рад... И как же тут не прослезиться!..

Ох, и трудно быть поэтом в Вавилоне.

* * *

Жили мы под Золотой Ордой,

жили под орлом четырёхглазым,

жили и под красною звездой,

а теперь живём... под медным тазом.

Били неразумных нас кнутом,

пряниками зубы вышибали,

чтобы под берёзовым крестом

смирно мы по всей Руси лежали.

И лежим мы смирно — там и тут...

Русь моя, да разве ж так бывает? —

вроде бы лежачего не бьют?

Ну, а эти гады добивают!..

Видишь, эта новая орда

над Кремлём подбросила в насмешку,

как цыплёнка, старого орла...

Был орлом — да превратился в решку!..

Снова лгут, что мы — страна рабов,

огляди кругом родные дали —

видишь, стали мы страной гробов,

но рабами всё-таки не стали!

Больше не вмещает нас земля,

но ещё сильней глумится злоба,

скачут бесы за стеной Кремля,

значит, время нам — вставать из гроба.

Воздадим врагам не сгоряча,

хладная рука найдёт злодея,

если враг — для нашего меча

нет ни эллина, ни иудея.

Чтобы впредь поганить русский дом

расхотелось мировому Хаму,

будем бить мечом, дубьём, крестом,

ибо мёртвые не имут сраму!

* * *

Тишина за окном, спит безмолвно природа,

осиянный луной воздух молод и свеж,

отчего же тогда на душе непогода

в эти зимние ночи, и в сердце — мятеж?

Отпустить бы на волю, по снегу — тревогу,

где, как лезвия, тени бледны и грустны,

завалиться, залечь, по-медвежьи, в берлогу

и не видеть, не слышать людей до весны...

И покуда судьба острогою слепою

не отыщет под снегом живое тепло,

в полусне видеть рой золотой над собою,

с диким мёдом под небом лесное дупло...

И расслышав победную музыку шествий

первых ландышей, первых ромашек и гроз,

возвратиться с седою ободранной шерстью

и с покорною лапою, мокрой от слёз...

* * *

В последнюю неделю ноября,

энтузиазмом медным не горя,

сменяя ночь и нехотя, и трудно,

рассвет вползает медленно и скудно...

И то сказать: в такой промозглый мрак

хозяин добрый — кошек и собак

не выпускает за порог из дому...

В природе всё, однако, по-другому.

Как это повторялось много лет,

в свой час забрезжит на востоке свет,

и встанет день, ознобный и неясный,

над скукой нашей жизни непролазной.

* * *

Земную жизнь пройдя до половины,

я оказался... неизвестно где...

Вокруг меня былой страны руины,

чужая речь, чужие образины,

где я, как будто пасынок чужбины,

тону в летейской сумрачной воде.

Иллюзий прошлых, прошлых лет идиллий

летает серый пепел надо мной,

хоть я их прежде не ценил, Виргилий,

как не любил болотный запах лилий,

но в памяти средь небылей и былей

они цветут смертельной белизной.

Глаза слеза невольная туманит,

но только брань и смех со всех сторон,

здесь новые Мамаи маркитанят,

а тот, кто скажет им: «На вас креста нет!..»,

кто старое, помилуй Бог, помянет,

тому и глаз, и сердце с корнем — вон!

Стал возвращаться ветер слишком часто.

Неужто в мире нет иных дорог?

До хруста обнимает жизнь, до хряста,

а ты, душа моя, ещё похвастай,

как я на сквозняке Екклезиаста,

на круговом ветру его продрог.