Кто скрывался под псевдонимом первого оренбургского фельетониста?

Александр Старых

«Неча на зеркало пенять…»

Первая частная еженедельная газета Оренбурга «Оренбургский листок» начала свою историю с 1 января 1876 года. Издавал и редактировал ее до самой смерти в 1905 году правитель канцелярии попечителя Оренбургского ученого округа, титулярный советник Иван Иванович Евфимовский-Мировицкий.

Выпуск новой, политико-литературной газеты стал для маленького, пятидесятитысячного провинциального городка без преувеличения знаменательным событием. До этого знакомство с жизнью Оренбурга и края происходило лишь по материалам сухих и официальных губернских «Ведомостей», в которых «беллетристика совершенно изгонялась из неофициальной части как неподходящая к программе». Не идут в счет и сугубо религиозные «Оренбургские епархиальные ведомости» (кстати, созданные в 1873 г. и два года редактировавшиеся тем же И.И. Евфимовским-Мировицким). В «Листке» оренбургские аборигены впервые вдруг увидели себя в зеркале живого городского фельетона, который вошел в плоть и кровь газеты с первого ее номера, разместившись в нем прямо на первой странице, рядом с программной передовой. Надо сказать, что собственное отражение в фельетонном зеркале понравилось далеко не всем горожанам, но зацепило оно при этом всю читающую публику.

Автор первого фельетона по традиции того времени подписался псевдонимом - Nemo. В дальнейшем он сокращал его до N, а также, судя по стилю и тематике, скрывался под другими буквами – Z, X, M. В первые годы издания фельетон занимал в «Оренбургском листке» среди других материалов едва ли не центральное место. «Газета, весьма понятно, выступила защитницею нашего городского самоуправления как принципа, умея в то же время отличить принцип от личностей, - определяет profession de foi «Оренбургского листка» П. Н. Столпянский в статье «История открытия и первые годы существования частной газеты в городе Оренбурге», опубликованной в 1903 году в «Трудах Оренбургской ученой комиссии». Правда, тут же впадает в противоречие: «Защищая принцип, газета тем сильнее и ядовитее нападала на отдельных личностей, которые не умели удержаться на высоте призвания». «Эти нападки делались во всякой форме, - замечает Петр Николаевич, - и письмами в редакцию, и передовыми статьями, и маленьким фельетоном».

Как ни объясняла газета, что бичует в фельетоне именно «принципы», а также обычаи, нравы и общественные пороки, прикрываясь фельетонной болтовней, в городе, где почти все знали друг друга в лицо, легко узнавали персонажей произведений из неофициального отдела «Оренбургского листка». Это и личность «местного откупщика Драл Мазуриковича Низкого», и «Давилы Алтыновича, купца чуть ли не первой гильдии», который «имеет в городе завод, человека почтенного, все ему кланяются, уважают, да и какую-то важную ему общественную должность дали», и «арендатора водяной мельницы Федула Ивановича Лошадкина из города Обдорска (легко угадывается Орск!), и «старинного поставщика Бездетнова», пожертвовавшего аж сто рублей «на славян» (надо полагать, на освобождение болгар от турок) и по этой причине объявившего себя «внутренним героем», а также многих других, в том числе и безымянных, но неизменно угадываемых современниками - чаще всего даже не в силу типизации, а в силу личного знакомства - персонажей городской или краевой жизни. Как говорил один из фельетонов Nemo, высмеивающий постановление старшин Оренбургского общественного собрания о назначении 9 февраля 1876 года «маскарада, в котором дамы могут быть не иначе, как в масках»: «В Оренбурге интриговать?! Помилуйте! Что и про кого в этой боготерпимой столице степей неизвестно всем и каждому?».

С первых номеров у фельетонистов в газете сложилось своего рода «распределение обязанностей». «Дневник Старожила», например, дает хронику мелких личных и общественных событий, в которых, однако, присутствует некий выверт, повод для скрытой или явной иронии по поводу местных обычаев, суеверий, нравов или мелких непорядков, вроде грубости половых в трактирах или пропажи калош в общественном собрании. Под видом престарелого и, в общем, недалекого титулярного советника фельетонист «Листка», балагуря и шутя, касается, впрочем, и более серьезных тем (по некоторым данным, под этим псевдонимом скрывался горожанин Циолковский). В №8 за 1876 г., например, рассказывает он историю про некоего «купца Лиходеева», который обманом забрал баранов у киргизских поставщиков. Скверный анекдот, где «правда» выясняется в споре с помощью слабительного средства, подмешанного в питье бедным киргизам, заканчивается словами: «Недаром, должно быть, про Лиходеева песенку сложили: «Когда бы не был коммерсантом, был бы, верно, арестантом».

«Переписка двух подруг» рассчитана была, по-видимому, на привлечение интереса к газете молодых читателей. Две подруги, одна из которых живет не в Оренбурге, в письмах мило щебечут на разные темы, «интригуют» в отношении молодых людей и как бы вскользь касаются городских тем, в том числе и фельетонов в «Оренбургском листке». Этот типичный образец беллетристической «фельетонной болтовни», в большей степени развлекательный элемент на страницах газеты. К переписке добавляются «Письмо к редактору» Матери семейства, «Безглагольные песни о русских барышнях» - стихи, подписанные Очевидцем.

В скором времени «Переписка» и дневник Старожила сходят со страниц «Листка». И если не считать нескольких театральных пассажей Степана Щелкунова, постоянными остаются фельетонисты Nemo и С. Барбачев, а затем практически один Барбачев. И здесь уже в отдельные моменты всерьез можно говорить о фельетоне в «Оренбургском листке» не просто как о рубрике (чем преимущественно в то время он являлся), но главным образом как обличительном литературно-публицистическом жанре. И хотя Nemo восклицает иногда: «Я обращаюсь с мольбой уже не к музам, а к самому Аполлону и прошу его ниспослать мне дух пустословия хоть на два–на три фельетончика» или: «… в пределах программы своего фельетонного бенуара я не смею соваться со своими легкомысленными суждениями в область серьезной публицистики», в другом месте, подписавшись Фельетонист (чуть позже мы постараемся доказать, что это именно Nemo), он сетует на то, что в его статьях заподозрили «обличение… личностей»: «Жаль, очень жаль, что фельетон понимается так узко и своеобразно… Раз навсегда объявляю, что подразумевать кого-либо в вымышляемых мною личностях не следует; обличать кого бы то ни было для меня лично не только нет цели, но и нет надобности. Ловя факт из общественной жизни, я останавливаюсь на нем без всякого отношения к лицу, так как мне решительно все равно: совершился этот факт с тем или другим лицом. Для дела важно то, что факт осуществился <…> Одно при этом необходимо - это удержать себя от личностей» («ОЛ» №7, 1876). Однако такие программные заявления не очень-то убеждали читающую публику.

П.Н.Столпянский в вышеупомянутой статье по истории частной газеты пишет: «Еще более язвительными были нападки на думу постоянного фельетониста газеты С.Барбачева, под этим псевдонимом скрывался всем известный, уважаемый общественный деятель Оренбурга» (курсив мой – А.С.). Вот несколько примеров. Фельетоны С. Барбачева носили общее название «Картинки с натуры». В одном из них (№44 за 1876 год) С.Барбачев пишет: «У нас есть дума, образованная на новых началах, вступившая во второе четырехлетие своего существования, но сказать о ней пока нечего. Во-первых, потому, что мы не видим плодов ее плодотворной деятельности, да это и не дело фельетониста, а во-вторых, потому, что там царит подавляющая скука и вялость, способная раздражить, а не насмешить». Далее приводятся примеры, как говорили ораторы думы прошлого состава: «Гласный, трактуя по вопросу о спорной земле города с казаками, восклицает: «Господа! Верховные права города должны быть восстановлены на эти земли! Его успокаивают, говоря, это мы можем… Это дело в наших руках – потому мы гласные, уже ратифицированные… Такие речи хотя и не слышатся более в думе, но зато раздаются словечки: супсендия (субсидия), молокотив (локомотив), «необходимо выписать несколько экземпляров техников».

Остроты над гласными допускались во всевозможной форме, даже в стихах. Вот один из примеров:

«Да, спят молодцы наши думцы,

Лишь чуткие к нуждам своим,

И зова рассыльного слышать

Не хочется более им…

Встает голова в заседанье,

Считает он гласных ряды,

Потом говорит: «До свиданья…

Отсрочим опять, до среды…»

Нежелание гласных ходить на заседания городской думы особенно в тот момент, когда принимаются важные решения, было большой проблемой для тогдашнего городского головы Н. А. Середы. «Оренбургский листок» в первых же своих номерах предоставил ему возможность гневно высказаться по этому поводу и в дальнейшем не раз сам прохаживался в адрес нерадивых членов думы. «Кто меня может принудить, - кричал один большой, но еще «не сложившийся» человек, - описывает дебаты С.Барбачевю. – Хочу – хожу, хочу – нет, моя воля! – Вас-то одного, милостивый государь, можно и за борт, за бездействие, значит, по службе, на основании уложения-с, - крикнул кто-то в ответ, - но вот что делать с целой думой, если она не хочет ходить? На это действительно не придумано никаких мер» («ОЛ», №14, 1876).

Барбачев едко цепляет членов городской думы, которые, по его мнению, пришли в городское самоуправление для того, чтобы решать лишь свои вопросы, не печась об общем благе. «Недавно один из ярых защитников частных интересов преимущественно пред общественными, отстаивая и против закона, и против здравого смысла оставление кабака на неузаконенном месте, не стесняясь, заявил, что кабак, находящийся близ пороховых складов, не представляет никакой опасности городу в случае пожара, так как «никогда не было примера, чтобы горели кабаки» (?!) Оспаривать серьезно такое мнение невозможно» («ОЛ», №9, 1877). Понятно, что хотя фамилия думца-молодца и не названа, говорил о нем весь город.

Пытаясь исправить нравы и пороки членов думы, фельетонист «Листка» обнажает их исторические корни. «Бывало, захотят среди улицы, во всю ширину ея, козлы поставить, чтоб не смел никто мимо их дома проехать, ну и конченное дело, уж никто и не проедет. Захотят дом или другую постройку возвести «по собственному разумению», ну и никто им в том воспретить не смеет. Если, бывало, полиция вздумает помешать, что, дескать, это другим неудобно или опасностью грозит, так они зазовут эту самую власть к себе, «намочат ей морду», ублажат ее всячески, наградят и отпустят со словами: «другим неудобно или опасливо, да нам-то что до других? Нам удобно, а ты наш, а мы твои, поезжай себе домой с Богом; не мешай нам жить по своей воле» и т.д., и т.д.».

Вдумайтесь хорошенько во все эти толки, эти разговоры, и вы поймете тогда, почему в настоящее время так трудно достигнуть общественного благоустройства. Для вас станет ясно, что старые корни дали молодые отпрыски со старыми соками самодурства, розни и самоуправства! Вдумайтесь хорошенько во все их слова, вглядитесь в их поступки, и вы перестанете удивляться тому, что наши могикане от буржуазии гг. Ладыгин и Гусев, будучи гласными городской думы, уничтожили городской общественный водосток, стоящий несколько тысяч рублей, и залили въезд в город по главной улице столь глубокой водой, скопившейся от дождей, что не только пешему, но и конному пробраться было трудно до самой Петропавловской церкви».

Доставалось думцам не только Оренбурга. Барбачев часто рассказывает о городе Орске-Обдорске. Например, о том, как премудрый член городской управы, он же и казначей, будучи большим любителем пельменей, вывел тайком в графе казенных канцелярских расходов статью «на пельмени».

И хотя придумывал Барбачев для своих персонажей фамилии вполне фельетонические – Хапалкин, Хваталкин, Мигайглазкин, Тишка Толстобрюхов, Обиралкин, Обдиралкин – каждый раз приставляя их к новому герою, обиженные каждый раз узнавали себя. Не спасала даже типизация, к которой прибегал фельетонист, чтобы прикрыть факт всеобщими социальными чертами. Вот как, например, он описывал сущность одного из героев: «Посмотрите, например, в церкви или дома, в образной, на какого-нибудь Мигайглазкина. Когда он молится, вся фигура его преображается из какой-нибудь плюгавенькой и мизерной в величественный образ любвеобильного христианина. Но вот он перестал бить поклоны, и невзрачная физиономия его опять сияет непримиримой человеконенавистью: он опять замышляет, нельзя ли кому сделать зло, разорить кого, посадить в острог, оклеветать доброе имя. В сердце его нет уже и следа христианского учения, повелевающего молиться за врагов, нет и тени христианина. Он весь олицетворение духа злобы, изрыгающего злобу на все и на вся. В это время ему незнакомо чувство сострадания: он непреклонен, горд, недоступен и черств к человеческим страданиям. Зато как быстро меняется эта напыщенность, если Мигайглазкин наш за одну из своих мерзостей попадает в беду! Жалкий, беспомощный – он способен на всякую приниженность, на всякую угодливость. Забывши свою гордыню, Мигайглазкин наш способен валяться в ногах с утра до ночи, осаждать людей влиятельных, подкупать их участие к себе фарисейскими слезами и готов целовать полы платья, руки, ноги, только бы избежать кары за те слезы несчастных, разоренных им семейств, которые о возмездии вопиют к небу…». Казалось бы, перед нами литературный тип, но и в нем абсолютно точно определяется лик оренбургского купчишки – мироеда или «мышееда», как называл его Барбачев.

Успел поссориться правдоруб из «Листка» и с оренбургскими казаками. В ответ на возражение со стороны атамана Оренбургской станицы Петра Ивановича Авдеева по поводу публикации о спорных землях, имевшихся у города с казаками, Барбачев развернул полемику, затянувшуюся на несколько номеров, где «выхлестал» и атамана, и захватническую политику оренбургских казаков.

Реакция затронутых фельетонистами персонажей была очень болезненной.

«И был притянут к Иисусу…»

Один из обиженных на газету г.Савинков обещал «потянуть» в суд и редактора, и цензора за то, что он «не отличил безвредной шутки, допускаемой по программе фельетона, от злонамеренной истины»… Стоило фельетонисту всего лишь перечислить типы людей, живущих в Оренбурге, среди которых был и такой: «Вот педагог-начальник, жестоко дерущий детишек розгами; положим, он не саморучно сечет, а через сторожей, он только при этом присутствует, приговаривая: «шибче, покрепче, вот так, вот так»; в то же время этот педагог страстно любит поэзию, музыку, гуманные науки и даже поет, и поет так сладко, умилительно, нежно, что захлебывается сам и захлебываются слушатели его», - стоило Барбачеву обозначить его, как неизвестный педагог сам уже шлет письмо в редакцию, где с гневом набрасывается на фельетониста: вся Швейцария порет учеников, и это педагогично. «Но что нам Швейцария! Что Песталоцци! У нас есть Барбачевы!», - ядовито иронизирует автор анонимки.

Уже в первые годы существования Барбачев заработал немало врагов. Тучи все более сгущались над ним, пока в 1878 году не грянул гром. Адвокат городской управы Лазарь Вейсберг подал в суд на газету на том основании, что заподозрил себя в Хваталкине, который вместе со своими друзьями – Мигайглазкиным и прочими - вершили неблаговидные дела в городской думе.

Впрочем, и до этого с «Оренбургским листком» неоднократно пытались расправиться. Это не считая писем с угрозами, которые приходили в редакцию. В дело не раз вмешивалось Главное управление по делам печати, отыскивая (видимо, не без подсказок с обиженной стороны) нарушения программы, допускаемые «Оренбургским листком». В частности, было сделано следующее замечание: «В №2 статья «Учреждение в Оренбурге должности адвоката» написана шуточным тоном, доходящим до неприличия, так, например, говоря о лености думы, объясняемой «безголовьем тем, что голова уехал в Петербург, а голова, временно представленная, недостаточно строго взыскательна», автор глумится над собранием думы и над городскою управою, которая, не зная где взять городских дел для практики адвоката, изыскивает их, роясь по шкафам и столам, и к крайнему прискорбию не обретает их; наконец, глумяся над гласными, выражаясь, что один из них может не смыслить ни уха ни рыла в делах городского управления. В №14 напечатана статья, озаглавленная «Не захотели сечься!», о принуждении гласных посещать заседания, статья, написанная шуточным тоном, приличествующим фельетонной болтовне».

Еще серьезнее было замечание по поводу того, что две фельетонные статьи в «Оренбургском листке», хотя и разделенные трехнедельным промежутком, начинались с одного и того же вопроса. И даже в этом «доброжелатели» попытались найти крамолу: «…в №3 и №7 напечатаны обличительные заметки в форме вопросов: «Правда ли?», введенной в употребление Герценом в его «Колоколе» и признанной со стороны Главного Управления недозволительною даже в бесцензурных столичных газетах». Подражание Герцену, которое само по себе могло бы стать поводом для фельетона, грозило тем не менее обернуться серьезными неприятностями для газеты.

В октябре 1879 года с жалобой губернатору на «Оренбургский листок» обратился даже городской полицеймейстер.

В результате всех перипетий фельетон вместо того, чтобы помочь городскому обществу бороться против тупости, косности и невежества чиновников, жульничества лавочников и купцов, вверг саму газету к концу третьего года существования в различные судебные тяжбы и преследования и поставил ее на грань разорения.

Чем закончился суд в 1878 г. дотошно неизвестно. «И вы, и мы ныне призваны к порядку!!!», - пишет в очередном фельетоне Барбачев. В чем выразился этот «порядок» со стороны неистового фельетониста, сказать трудно: до конца года фельетоны с его подписью (как и вообще фельетоны) выходили уже не так часто. А подшивки «Оренбургского листка» с 1879 по 1881 годы в Оренбургском архиве отсутствуют. В 1883 году фельетон, однако, еще бытует на страницах газеты. Правда, уже далеко не в таком объеме, часто уступая место перепечаткам. Нет в нем уже былой социальной остроты. Тексты, как правило, без подписей или иногда с псевдонимами: Приезжий, Старый знакомый и др.

Знали все, не назвал никто

Так кто же скрывался под псевдонимами фельетонов, потрясших сонный степной город в середине семидесятых годов девятнадцатого века? В 1879 году в Оренбурге случился страшный пожар. Сгорела большая часть города и вместе с ней дом редактора и издателя «Оренбургского листка», находившийся в районе нынешней улицы Пролетарской. Погибла при этом и редакция, и типография. Стало ли это частью общей беды, или так под сурдинку расправились с Иваном Ивановичем Евфимовским-Мировицким за злокозненные фельетоны – доподлинно неизвестно. Если все же предположить второе, то у поджигателей были все причины считать, что под маской ненавистного им Барбачева (а, скорее всего, они точно это знали) скрывался сам Иван Иванович.

Наверняка знал об этом и Столпянский, когда в вышеупомянутом очерке намекал на «всем известного, уважаемого общественного деятеля Оренбурга». Сам Евфимовский-Мировицкий, который руководил своей газетой до конца жизни в 1905 году, на двадцатипятилетии «Оренбургского листка» в 1901 году признавался, что «был и редактором, и издателем, и типографом, и корректором, и автором… собственной газеты».

«В одной из лучших своих повестей – «Стране отцов», ставшей в 1905 году наряду с «Поединком » А. И. Куприна книгой года для читателей России, С. И. Гусев-Оренбургский рассказал о содержании и направленности оренбургских газет, о преследованиях за прогрессивные корреспонденции со стороны местных властей. В повести выведен образ редактора «Старомирского листка» Веселухи-Миропольского - явный намек на редактора «Оренбургского листка» И. И. Евфимовского-Мировицкого», - считает оренбургский исследователь А.А.Прокофьева. Не является ли в таком случае первая часть литературной фамилии еще одним намеком на веселую сущность редактора-фельетониста, разозлившего и развеселившего весь Оренбург своими задиристыми статьями? А то, что Иван Иванович по характеру своему ненавидел «верхоглядство, напускную ученость, жалкую посредственность», отмечали в некрологе на его смерть 5 мая 1905 года оренбургские газеты: «они вызывали в нем чувство огорчения, досады и даже возмущения». Или другое: «Иван Иванович со студенческой скамьи ринулся в борьбу сначала с епархиальными болотами, а затем путем издания газеты бросивший вызов всему нашему невежеству, всей нашей обломовщине».

Но кроме косвенных подтверждений есть и более конкретные подсказки об авторстве многих фельетонов, и в первую очередь оставленные самим Евфимовским-Мировицким. Начнем с того, что это был очень грамотный человек – выпускник сначала Черниговской духовной семинарии, затем Петербургского университета с ученой степенью кандидата прав. С 1871 по 1875 годы он состоял частным преподавателем в Оренбургском женском Неплюевском институте по предметам: русский язык, теория словесности и история русской литературы - и за успехи учениц был удостоен Высочайшей денежной награды. Художественные достоинства фельетонов «Оренбургского листка» первых лет издания очевидны, как очевидно и единство стиля его авторов.

Теперь перейдем непосредственно к псевдонимам. Первый фельетон, подписанный, как мы уже сообщали, Nemo, помещен на первой странице первого номера «Оренбургского листка» рядом с передовой. Редактор явно хотел поставить знак равенства между ними или намеренно подчеркнуть важность нового жанра на страницах газеты. Кстати, именно feuilleton (с французского - листок, листочек), скорее всего, и дал название оренбургской частной газете.

Если отсылать происхождение псевдонима к жюль-верновскому капитану, то здесь открывается двойной намек: во-первых, автор – руководитель, капитан газеты; во-вторых, речь идет о подводном плавании этого капитана – в подтексте фельетона и в глубинах иронического иносказания. Если же не брать во внимание французский роман, то псевдоним расшифровывается еще проще: в переводе с греческого, который выпускник семинарии и университета Евфимовский-Мировицкий знал наверняка, «немо» означает «управляю, распределяю». Чем не псевдоним для автора, редактора и издателя в одном лице?

То, что Nemo - автор и «Переписки двух подруг», и «Дневника Старожила», а также N, Z и Х, становится ясно хотя бы из стихотворного фельетона «Исповедь фельетониста», помещенного в №9 «Оренбургского листка» за 1876 год, где Nemo почти прямо говорит об авторстве опубликованных ранее произведений:

«А дабы облегчить вам формулу прощенья

И индульгенции самим не сочинять,

Решаюсь я теперь для самообличенья

Вам всех своих грехов подробный список дать.

Их счетом семь, как семь и фельетонов,

Что здесь, в «Листке», я, грешный, поместил…» .

Как раз семь фельетонов, включая «переписку подруг» и «дневник Старожила», было и напечатано с начала года.

С. Барбачев впервые появляется в №17 в собственной фельетонной рубрике «Картинки с натуры» с подзаголовком «Посвящается памяти «Старожила» - как бы на смену «сбежавшему из города фельетонисту» с таким псевдонимом. Правда, Старожил мелькнет еще однажды, но место его уже занято более откровенным «правдорубом» Барбачевым - грозой ленивых думцев и жуликоватых купцов.(Кстати, фамилию нового фельетониста можно вывести из слова «барба» - так называется острый заусенец, возникающий при процарапывании картинки на металле).

Кому, как не Евфимовскому-Мировицкому, самому состоявшему гласным городской думы в 1874-1887 гг., являвшемуся сверхштатным чиновником особых поручений при губернаторе, а также мировым судьей («Оренбургская биографическая энциклопедия», Оренбургское книжное изд-во, 2000), было знать в подробностях те факты и события, которым посвящены фельетоны?

Новая маска требует более жесткого пера, и фельетонист, как мы уже убедились выше, обладающий даром художественного перевоплощения, прекрасно справился с этой задачей. Однако если говорить о стиле, характере и построении фразы, об особенности композиции фельетона, часто включавшей стихотворное резюме или сатирическую квинтэссенцию ситуации, то перед нами тот же Nemo, только «прошедший тяжкий путь познания».

В №23 за 1877 год помещена гневная отповедь фельетонисту Барбачеву со стороны Оренбургского станичного правления, подписанная Петром Ивановичем Авдеевым. Любопытно, что по горячим следам делает сноски и комментирует их лично редактор, судя по характеру замечаний, едва удерживаясь от полемики, – комментирует как автор, в деталях отвечающий за свои слова. В следующем номере «Листка» Авдееву оппонирует уже Барбачев, но с теми же аргументами и с той же интонацией, что и редактор.

Л.Вейсберг, судившийся с газетой, подал иск не на Барбачева, а впрямую на редактора и не только потому что он по определению в ответе за все публикации. «…Если у меня нет такого легкого оружия, как собственная газета, - угрожает он,- то зато я, благодаря судьбе, имею в себе бескорыстного и преданного адвоката, который, смею уверить редактора, будет столь же неутомим на скромном поприще закона, сколько он на видных столбцах своего почтенного органа». «Видные столбцы», из-за которых и разгорелся судебный сыр-бор, как видим, напрямую приписываются редактору.

Верны ли наши выводы или нет, покажут дополнительные исследования. В любом случае, во второй половине семидесятых годов в оренбургской степи прозвучал голос первого фельетониста, явившего лучшие образцы сатирического жанра на долгие годы не только в местной публицистике, но и в масштабах российских. Доказательством тому могут служить целые отрывки из фельетонов Барбачева, которые, будучи перенесены на нашу почву и в наше время, звучат по-прежнему взволнованно, публицистично, и, увы, актуально. Разве не к нам, потомкам, обращены эти горькие строки? «Вы жалуетесь, что у нас только на бумаге выходит все красиво и благополучно, что у нас две России – одна бумажная, где все обстоит не только благополучно, но «уловляет вселенную», другая же Россия серая, действительная Россия, которой и теперь, как тысячу лет тому назад, приходится скорбно заявлять: «земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет». Но кто же этому виноват? Сами мы испортили все реформы, сами мы покалечили все начинания, и в суд, и в земство, и в городские управления, и даже отчасти в школы понапихали Бог весть кого. Кого же будем винить, если эти убогие «деятели» наши, не умея разумно повести вверенное им «честное дело», сумели лишь приосаниться, постичь и расчухать прелесть власти и заорудовать так, что под их дудку заплясали лес и горы! Если мы при этом только пожимаем плечами да охаем по секрету, то кому же обличать, запрещать, благовествовать, настаивать благовременно и безвременно?»

П.Н.Столпянский писал в 1901 году, что многое из того, что критиковал в фельетонах Барбачев, актуально и спустя двадцать пять лет. Увы, добавим мы, и спустя сто тридцать лет - тоже…