Ольга Мялова

Помните хрестоматийную фразу Марка Порция Катона Старшего, которой упрямый патриций приветствовал сенат до тех пор, пока враждебный Карфаген и впрямь не оказался стертым с лица земли? Примерно с таким же упорством, с самого открытия сезона в преобразившемся драмтеатре, преследовал и интриговал яркий заголовок на афишах: «Гибель Пеклевановска. Социальная утопия в двух действиях».

Блестящая, раскованная актерская игра (как всегда, великолепны были Изольда Лидарская и Олег Бажанов), стильные и богатые декорации, эмоциональные диалоги, динамичные массовки - всё это достоинства, которые сложно не заметить и бессмысленно отрицать. Тем не менее, как отмечают театральные критики города... публика безмолвствует. Катарсис не задался.

Недоумение? Некоторая недозрелость? Оглушенность чрезмерной смысловой нагрузкой и антуражной роскошью?.. А может быть, причина столь прохладной реакции зрителей кроется в самом первоисточнике? Не берусь судить сам спектакль, предлагаю перечитать так и не спасенный им первоисточник - одноименную пьесу Павла Рыкова (альманах "Гостиный Двор", №12+1, 2003).

Итак… «Когда-то этот старинный русский город назывался по заслугам, ведь рядом - то самое озеро, которое, по преданию, спасло народ от худшего, что может быть на свете - от неволи. Но столетия спустя явилась новая напасть, революционная, в результате которой город получил другое имя - в честь главного преобразователя Пеклеванова. А сегодня и вовсе странные начали твориться дела: гул колоколов слышен со дна озера, густой туман напрочь отрезал город от всей земли, на улицах появились гунны (?), которые при ближайшем рассмотрении оказались наемниками...» Так, в двух словах анонсировало пьесу (или, если угодно автору, – повесть) издание «Авторы и пьесы» Российского авторского общества (выпуск 9 за 2006 год). «Мудрено что-то», - скажет непосвященный читатель, так и не вникнувший в суть сюжета. Не беда, сейчас вкратце изложим.

Мэр (или, по настоянию автора пьесы, голова) провинциального города Пеклевановска Игнат Игнатыч Толоконников, всячески поддерживаемый шикарной секретаршей Венерой Фердинандовной Вальпургиевой и постоянно враждующий с несносными пикетчиками-ветеранами, намеревается продать американцам (мистеру Робинсону и переводчику) курортное озеро, на берегу которого и стоит город. Уже, кажется, и сделка состоялась… да только озеро-то не простое: «Вроде бы как в старые времена кочевники – не то половцы, не то печенеги, а может быть, и хазары – напали на здешнее княжество. А тут вместо озера был холм, а на нем город. А князь Василий, городской глава по-теперешнему, сообразил, что города ему не удержать. Собрал народ в церкви, и начали они молиться. Ну и домолились. Город ушел под землю, а на его месте образовалось озеро. Кочевники круть-верть – и ушли ни с чем. А вода в озере вроде бы святой сделалась, лечебной. А потом на берегу монастырь построили, а потом вокруг монастыря вновь город образовался. И его назвали Святоозерском…"

После революции город переименовали в честь революционера Елпифидора Саввича Пеклеванова, который "тут советскую власть устанавливал". Монастырь взорвали... Судя по всему, небесный гнев к моменту действия пьесы достиг апогея, и в Пеклевановске начинаются, мягко говоря, странные события: то гром, то туман, то обесточивание всего города, то церковное пение и колокольный звон из-под воды слышатся, то наступает абсолютное безвременье, появляются гости из разных эпох: упомянутый революционер Пеклеванов и половецкие сборщики податей... Как итог – Апокалипсис местного значения. А также всеобщее возвращение к корням и просветление.

Одно неясно - в самом начале спектакля и несколько раз по ходу его упоминается отсутствие храмов и церквей в городе и полная светскость местного общества. Откуда же, если рассуждать логически, богобоязненный трепет, которому, ближе к финалу, в равной степени поддались и коммунистка до мозга костей Сталина Егоровна, и эксцентричная «секретутка» Венера Вальпургиева, и даже путешественники во времени – язычники половцы?.. (Впрочем, последнее недоразумение можно объяснить сомнительной находкой режиссера: половецкий сотник Гза, упоминавшийся в «Слове о полку Игореве», в спектакле Исрафилова оказывается… самым что ни на есть славянином, русским крестьянином (кушать-то хочется!).

Теперь о развязке. В пьесе Рыкова все заканчивалось нарастанием пения и колокольного звона – все собравшиеся в кабинете слушали священный шум - «каждый по-своему». Режиссер пошел дальше. По принципу «бога из машины» (Бога, извиняюсь за каламбур, в буквальном смысле) из озера восстает затопленный город, показывается храм, а в роли поднявшихся со дна озера гордых усопших предков выступает детский хор «Новые имена», трогательно исполняющие нечто, кажется, из репертуара дореволюционных воскресных школ: «Господи, помилуй – нам еще расти…» (Интересно, в каком веке затонул город-предок Святоозерска?)

«Вальпургиева: Игнат! Если они всплывут, там и князь всплывет.

Толоконников: И что?

Толоконникова: Ты подумай сам! Князь Василий – законный князь.

Толоконников: А я – всенародно избранный. (Челночницам.) Голосовали же вы за меня?»

Режиссер предлагает свое решение: делает раскаявшегося и прозревшего Толоконникова – ни больше ни меньше – князем чудесного города, восставшего из древних вод. Символично преподносит ему княжеские ризы. Divide et impere! Примечательно, что наряд и роль Великой Княгини достаются не супруге Толоконникова, а все той же предприимчивой секретарше Вальпургиевой (той самой, что так настаивала на продаже буржуям чудесного озера). Оно и понятно - женщина, «во всех местах, за которое ни возьмись, замечательная», вряд ли заслуживает чего-то меньшего…

Все это хорошо, но под занавес – отдельное слово о «революционной напасти»… Многослойность и неоднозначность сего пышного пирога, украшенного церковными цукатами и сахарными флажками неогуманизма, в конечном итоге сводится к одному. К банальной, набившей оскомину всем и вся, выдохшейся и смешной… антисоветчине. Так, в качестве отрицательной (и наиболее комичной) стороны выступают «коммуняки» старой закваски – городской совет ветеранов во главе с неугомонной старушенцией Сталиной Егоровной. Судите сами.

«Толоконников: Да в чем ошибка, Сталина Егоровна? Я свои предвыборные обещания выполняю. Льготы в бане ветеранам дал? Дал! За каждую ветеранскую помывку червонец из бюджета доплачиваю. Памятник Павлику Морозову восстановил.

Пеклеванова: Восстановить-то восстановил. Только где? Во дворе дома престарелых. А он у нас раньше на площади стоял. Воспитывал.

Толоконников: Нельзя его по теперешним временам на площадь.

Пеклеванова: С демократами заигрываешь?

Толоконников: Где их взять, демократов? Демократы у нас теперь только в Красной книге… Стырят Павлика, если на площади… Он же в прежние времена делался. Из цветного металла. Его непременно во «вторцветмет» сдадут. А в престарелом доме ваш брат ветеран стережет. У них всё одно бессонница…»

Несмотря на идейность и неподкупность, старушка не отказывается от благотворительной помощи в валюте:

«Пеклеванова: Я вам прямо скажу: мы люди старой закалки, к чекам вашим никакого доверия нет. Давайте наличными.

Робинсон: Йес!

Пеклеванова (пересчитывая деньги): Ух, ты! Спасибо! Кумача теперь купим на транспаранты – до столетней годовщины хватит. И так, по мелочам…»

Не менее комичным выглядит и дедушка Сталины Егоровны - воскресший пламенный большевик Елпифидор Пеклеванов. Кстати, и дедушка-то – с приставкой «псевдо»: как выяснилось, бабушка Пеклевановой Фекла никакая не жена революционера, а прачка в отряде красногвардейцев. И в перчатке бабушка, оказывается, ходила не потому, чтобы сохранять ощущение момента, когда сам товарищ Пеклеванов ей «левую руку жал той самой рукой, которой он за товарища Ленина держался», а потому, что ей «по молодости и глупости матрос Собакин из отряда наколку на руке сделал. Слово одно наколол военно-морское. Руку, мол, Феклуша, будешь буржуям подавать, а они сразу прочтут, что о них простой человек думает». Так что - неважно, что про героических супругов Пеклевановых целая книга написана:

«Пеклеванов: Какая может быть книга, когда после германского фронта, после газов германских и контузии у меня весь мой механизм мужской разладился. Я полгода в лазарете в самом Петрограде отлежал. У меня в сестрах милосердия одна графиня из дворца была. Самолично пробовала меня лечить. А что я могу, если газы и контузия! Графиня старается, а он, как солдат под обстрелом, залег и в атаку не идет. Я через это и в революцию, может, ударился…» Впоследствии оказывается, что славный революционер накануне гибели еще и огурцов немытых откушал, оттого и бегает каждые десять минут «до ветру»…

- На первый взгляд «Гибель Пеклевановска» - комедия, - так отзывался о пьесе сам Рыков. - На второй – в ней довольно много злого, сатирического. И я, честно говоря, даже удивился, что она была принята конкурсом «Драматургия добра». Но в ней есть третий и даже четвертый пласт – пусть он на уровне легенды, но очень красивой, о существовании у каждого народа внутреннего идеала.

Между тем у каждого народа во все времена был и будет свой идеал, своя извечная святыня - так какая легенда, какие там третий и четвертый пласты? Какое открытие?.. Зато мелкотравчатому глуму в духе тех, полных бытовой чернухи, циничной безысходности и распущенности, фильмов времен перестройки и постперестроечной эпохи хочется сказать станиславское "Верю!" Есть на свете темы сакральные и вечнозеленые, но запоздалые ножи в спину несчастного социализма – явно не тот случай. Как говорится, только ленивый или дурак не пнет мертвого льва. Но не уверена в том, что именно это – на первый ли, второй или последний взгляд – весело и мудро.