Валерий Кузнецов

К 70-летию со дня рождения русского поэта Станислава Куняева

Семьдесят лет - срок, достаточный для подведения духовных итогов не только для любого действующего лица, но и самого времени действия. Несколько личных впечатлений.

Для многих из нас, рожденных в сороковых, жизнь духа началась в атмосфере шумных гражданско-поэтических деклараций. Бушевали молодые нарушители спокойствия (впрочем, в рамках хранителей революционных заветов) Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, минорно им вторил Окуджава. Шла так называемая "хрущевская оттепель" шестидесятых - время, как выяснилось позже, очередного наката варварской волны на остатки национальной культуры: тотальное уничтожение "неперспективных деревень", не взорванных в 30-е храмов. Именно в 62-ом году в Оренбуржье был разобран родовой дом Аксаковых - один из немногих "прописанных" в мировой литературе... Джинн молодого самоутверждения вырвался из бутылки оглушительными фейерверками масок, жестов, лозунгов и призывов. Никогда поэты не собирали таких аудиторий, как в "хмельные" шестидесятые.

Через полтора десятка лет пиротехнический порох догорел, оставив в опустевших залах запах серы, мусор ракетных гильз, перепутанной потускневшей канители и разбитых игрушек. Время эстрадной шумихи и мнимых писателей кончалось.

У них не было непрерывной народной памяти, они служили сиюминутному, а их "святыни" оказались корпоративными.

Наступало время традиции, идущее от народных песен, от Державина, Пушкина и Тютчева через Блока и Есенина к "тихой лирике" Анатолия Передреева, Владимира Соколова, Глеба Горбовского, Станислава Куняева... Неизвестный тогда почти никому, тихо строил свою вселенную Николай Рубцов - державный лирик из вологодских весей.

Правда, Станислав Куняев отдал дань эстраде широко нашумевшими стихами "Добро должно быть с кулаками". Через три года он грустновато признавался:

Постой. Неужто? Правда ли должно?

Возмездье, справедливость - это верно.

Пожалуйста. Но только не добро,

Которое бесцельно и безмерно.

Время лицедея уступало место времени героя, - ведь все, истинно и глубоко выстраданное, все, свободное от яичной корысти - неизбежно героично. Но в истории ничто не "уступает" без борьбы, - думающему "о тревогах России" нужно было отстаивать свое понимание истинных ценностей, без которых, это было уже ясно, жить невозможно. В небольшом программном стихотворении 75-го года Куняев далеко не впервые определяет главных и уже навечных "адресатов" своей поэзии:

Родина встречает гололедом,

нежной стужей, золотым народом,

синим ветром, облаком седым...

Надо припадать к ее заботам,

листопадам, ливням, ледоходах,

к древним судьбам, к планам молодым.

Поэта занимают главные вопросы эпохи, ее нервные узлы. В посвящении Валентину Распутину, автору романа "Матера", о том, как бездушная цивилизация подминает быт и бытие народа, Куняев пишет:

Прощай, Матера! Быть или не быть

тебе в грядущей жизни человечьей -

нам не решить, но нам не разлюбить

твоей судьбы непостижимо вещей.

Прощай, Матера, боль моя, прощай,

прости, что слов заветных не хватает,

чтоб вымолвить все то, что через край

переливаясь, в синей бездне тает...

Жизнь остужает своими откровениями: "Все так же люди хороши, пока их к сердцу не привяжешь" и "как ни горько, но знай, человек, - на друзей до конца не надейся", но потребность художника-героя любить мир и человека в нем - сильней:

Но - что делать! - не нагляжусь,

как летят облака в пустыню.

Выйду в горы - не надышусь

сладковатой горной полынью.

Словно жить мне еще - бог весть!

Словно век не быть нездоровью.

Словно вечность в запасе есть

Отплатить за любовь любовью.

Последняя из приведенных строк, скорее всего, навеяна концовкой строфы стихотворения Николая Рубцова "Русский огонек":

За все добро расплатимся добром,

3а всю любовь расплатимся любовью...

Участие Куняева в жизненной и творческой судьбе Николая Рубцова - знаковый акт его гражданского и поэтического предназначения. Найденная через треть века их переписка свидетельствует, что "одинокому скитальцу" Рубцову, говоря словами одного из героев Достоевского, "было куда пойти" в мире, чаще всего, чуждых ему людей. Понять и принять, не говоря уже - полюбить можно только то, что органично собственной душе. Поэт Куняев был готов к явлению поэзии Рубцова и сделал все, чтобы эта поэзия получила народную аудиторию. Знающие литературные нравы понимают, как не просто это было. На гибель друга Куняев отозвался пронзительным стихотворением "Памяти поэта".

"Цель поэзии поэзия, - говорил Пушкин. Но время меняет и сами понятия. Безумно воспевать гармонию во время землетрясения. Если в начале "золотого века" русской поэзии один из ее основателей Жуковский восклицал: "Поэзия, ты Бог в святых мечтах земли", то в какой-то мере его лирический преемник, современный классик Владимир Соколов, словно исчерпав "святые мечты", завершил свою творческую миссию полным горечи признанием:

Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

Как князь Святослав, в избытке мужества предупреждавший противника сообщением: "Иду на вы!", поэт Станислав Куняев бесстрашен в новых противостояниях времени. Много лет он редактирует журнал "Наш современник", один из немногих свободный от распространенной "слабости" СМИ - исторической забывчивости. В минувшем году в одноименном издательстве вышел в свет двухтомник Куняева "Поэзия. Судьба. Россия" с таким вступлением: "Я имею честь принадлежать к той породе русских людей, о которых Аллен Даллес, изложивший в конце Второй мировой войны программу планомерного уничтожения России и русского народа, с высокомерием писал: "И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ оболгать и объявить отбросами общества". Размышляя о действительных великих или зловещих судьбах выдающихся людей ХХ века, поэт снова "вызывает огонь на себя" и этому гражданскому мужеству нельзя не поражаться, нельзя не понять его права на признание: "Хоть немного, но выпало дней, заклейменных печатью свободы".

Станислав Куняев

* * *

Два сына соседних народов

такой завели разговор

о дикости древних походов,

что вспыхнул меж ними раздор.

Сначала я слышал упреки,

в которых, как корни во мгле,

едва шевелились истоки

извечного зла на земле.

Но мягкие интеллигенты

воззвали, как духов из тьмы,

такие дела и легенды,

что враз помутились умы.

Как будто овечью отару

один у другого угнал,

как будто к резне и пожару

вот-вот и раздастся сигнал.

Куда там! Не то что любовью

дышали разверстые рты,

а ржавым железом и кровью,

и яростью до хрипоты.

Что было здесь правдой? Что ложью?

Уже не понять никому.

Но некая истина дрожью

прошла по лицу моему.

Я вспомнил про русскую долю,

которая мне суждена,-

смирять озверевшую волю,

коль кровопролитна она.

Очнитесь! Я старую рану

не стану при всех растравлять

и, как ни печально, не стану

свой счет никому предъявлять.

Мы павших своих не считали,

мы кровную месть не блюли

и, может, поэтому стали

последней надеждой земли.

* * *

Полжизни прошло на вокзалах -

В Иркутске, в Калуге, в Москве,

и несколько мыслей усталых

осело в моей голове.

Немало просторов широких

я видел в течение дня,

и несколько истин высоких

осталось в груди у меня.

А было бы проще простого

без высокомерных затей

однажды поверить на слово

кому-то из умных людей.

Но все почему-то хотелось,

чтоб ветер ломился в окно...

Отчаянье? Молодость? Смелость?

Не знаю. Не все ли равно.

* * *

С каждым годом беднее земля,

лес редеет и реки мелеют,

но, представьте себе, для меня

чем беднее она - тем милее,

словно близкий больной человек,

чем болезненнее - тем дороже...

Гладишь руку, прощаясь на век,

чуешь - дрожь пробегает по коже...