"Поэзия есть Бог в святых мечтах земли". Трудно представить, что эти строки написал бы современник. Слишком пафосно и высокопарно звучат они в современной языковой среде. Однако эту фразу неизменно вспоминают при определении сущности и назначения поэзии. Есть и другие характеристики этого неуловимого для абсолютного определения понятия: "вся - езда в незнаемое". Исчерпывающей формулы не может быть в принципе. Мне нравится то, что сказал о стихах Георгий Адамович, один из видных представителей "серебряного" века русской литературы в эмиграции, известный поэт, блестящий критик и эссеист: "Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали... если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти... и вообще, чтобы человек как будто пил горький черный, ледяной напиток, "последний ключ", от которого он уже не оторвется".

Но даже этот красивый, выразительный и необыкновенно емкий образ, который, казалось бы, схватывает суть предмета на атоммарном уровне, все-таки бессилен в конечном постижении абсолюта. "Мысль изреченная есть ложь..." Но одно бесспорно и сразу понятно: поэзия - удел немногих, исключительный дар владения тайной слова, порой даже без понимания того, как это происходит. Мысль, данная в ощущениях, и само ощущение.

Оттого-то всегда напрягаешься, когда человек, рифмующий слова, называет себя поэтом. Либо он точно знает цену того, чем занимается, либо у него нет совести, либо он просто глуп. Ибо не всякая комбинация слов есть Слово, не всякая рифма - стихи, и не всякие стихи - поэзия. Птицу узнают по полету, а добра молодца по соплям.

Стоя у полки с произведениями оренбургских стихотворцев в магазине "Мир книга" на ул. Туркестанской, можно подумать, что в городе начался буйный расцвет литературы, ибо такого количества авторов у нас еще не было. Плодовитость эта, как обнаруживаешь, достигается за счет лишь одной из местных творческих организаций - отделения Союза российских писателей. Но радоваться этому факту приходится на расстоянии, ибо заглянув под обложки мелких, словно семечки, книжек, вспоминаешь старика Ницше: "Количество, когда оно огромно, поизводит впечатление качества". Увы, лишь производит!.. Открываю наугад брошюрку А. Русинова с мудреным названием "Лутрофор". Так, кажется, именовались надгробные вазы и кувшины для украшения могилок в прошлые времена. Что же "похоронил" младой песнопевец под обложкой?

Я стал чаще видеть тебя в снах,

Ты читаешь тихие стихи,

И в небытие слетает прах

Некогда властителя стихий.

Не тревожны, не грустны они,

А не по-земному далеки,

С каждым звуком льнут частицы-дни -

В сером прахе все они легки.

То душа уходит, задремав,

Или пробудившись воздух ждет,

В ее легких же лишь жгучий сплав

Из свинца твердеет и растет.

Я все чаще вижу тебя в снах,

Просыпаюсь, надолго замру,

И нет цели в будущих делах -

Значит, скоро я совсем умру...

Без комментариев! А попробуйте разобраться в этой шараде:

Мы были слепыми совсем не душою,

Врожденное зрение скрыло от нас

Тот мир, что не должен предстать ворожбою,

Обязанный веять прозрачностью глаз.

В закутанных бреднях дилемм вековечных

Светлы, будто солнцеозерная смесь,

Вопросы светилам и просекам млечным:

"Кто мы?" и "Зачем же мы все-таки здесь?"

Вопросы эти более пристало бы задавать не небесным светилам, претензии на разговор с которыми так безосновательно заявляет автор, а руководителю местного отделения Союза российских писателей Вячеславу Моисееву, признавшему автора заковыристых виршей равноправным членом в своей организации. В недавнем интервью местной газете он говорит: "...был принят в наш Союз Александр Русинов, который издал в прошлом году две поэтических книжки, будучи еще старшеклассником лицея ь2. Сейчас он оканчивает первый курс филфака Оренбургского педуниверситета и имеет не только студенческий, но и писательский билет. Сомнений по причине его молодости ни у кого в Москве, в правлении Союза не возникло".

Жалко что в отличие от студенческого билета писательский не предполагает наличие зачетки, куда можно было бы ставить оценки и автору, и тем кто его принимал в профессиональный Союз. Листая А. Русинова и иже с ним, в изумлении задаешься вопросом: кто же управляет литературным процессом внутри Союза и пытается влиять на него за его пределами? Кто эти "обязанные веять прозрачностью глаз"?

О качестве произведений авторов последнего выпуска деградирующего от номера к номеру печатного органа Оренбургского СРП альманаха "Башня" и сборника стихов о войне и мире "Боль души" мы уже говорили ("Вечерний Оренбург" ьь27, 33). В вышеупомянутом интервью Вячеслав Моисеев перечисляет еще целый ряд молодых имен, которые, по его мнению, вот-вот выпорхнут из "башенного" инкубатора в большую литературу. Список этот настолько велик, насколько и сомнителен. Ведь хорошего много не бывает. Руководитель Союза и не скрывает желания издаваться любой ценой: "До конца года мы должны разбиться, но выпустить очередной номер альманаха "Башня". Что ж, цель творчества - книгоиздание, притом шумиха и успех?

"Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех", - страшился любого, даже непроизвольного самовозвеличивания поэт. "Башнеписцы", как правило, не страдают сомнениями по поводу собственного места в литературе: очередной сборник другого мэтра и патриарха Союза - Сергея Хомутова - с характерным для его внутренней самооценки названием "Привкус вечности" открывается (уже в который раз!) беспардонным заявлением: "Автор считает себя последним поэтом Серебряного века". Кому-то нужны комментарии? Блок, Цветаева, Мандельштам, Сергей Хомутов - больше очередь не занимать! А уж в том, что он поэт, Хомутову как-то и сомневаться неприлично. Не надо пить все море, чтобы узнать, что оно соленое. Достаточно и глотка. Чтобы оценить качество и характер литературного движения, посмотрим на его вождей и знаменосцев.

"Кило тоски, сто граммов слез умнеющего дурака"

При всем многообразии определений поэзии абсолютно обязательным признаком ее является художественное открытие. Важно уметь добавить хотя бы один звук, хотя бы одну краску, добавить ярости и красоты, страсти и восхищения, ненависти и всепрощения этому миру, без которых он после сказанного тобой казался бы уже беднее и несовершеннее. "Уже привозят снег на крышах вагоны дальних поездов...", "Лишь только потому летают птицы, что землю ощущают под собой", - уже и не помнишь авторов этих строчек, а образы подступающей зимы и необходимости опоры в жизни - не уходят из памяти - потому что верны, точны и красивы.

Прочитав сборник В. Моисеева "Тропы свободы" и подборки стихов в альманахе "Башня", не находишь ничего, с чем не хотелось бы расстаться - ни образа, ни строки. Линия читательского восприятия лишь иногда вздрагивает и вновь возвращается к безжизненному состоянию заурядности. Кто же лирический герой стихов В. Моисеева? Попытаемся это выяснить?

Снега

Когда ленивые снега

Укроют Родину мою,

Устану я себя ругать,

Немного выпью и спою.

(С наступлением холодов ругавший себя во все другие времена года герой начинает понемногу выпивать и петь песни.)

Я затяну "Мороз, мороз",

"Ой, да не вечер", "Ямщика" -

Кило тоски, сто граммов слез

Умнеющего дурака.

(Он знает и поет русские песни, может их перечислить. Тоска и слезы у него так же конкретны, как селедка и стопарь. Кстати, насчет "дурака" это понарошку. Герой сам так о себе не думает, но любит кокетничать и стрелять в себя холостыми патронами. Снимая маску забулдыги, он становится в позу человека, уставшего от идиотизма окружающих и несовершенства жизни.)

Усну и буду тихо петь.

Никто не в силах отрицать,

Что можно тихо петь и спать,

Снега веков топтать, терпеть.

(Тут все ясно: герой поет и топчется во сне. Терпит. Кстати, его частенько тянет совмещать эти занятия. В другом стихотворении: "Значит, будем мы петь, а отпев, будем спать. Нам опять не успеть Устать". Поет у него и смерть: "Может я лечу настречу смерти, Может быть, она прервет полет, Сунет извещение в конверте и Шопена тихо напоет". Красивый конец придумал себе стихотворец, что-то в виде почтальона Печкина со скрипкой. Ведь к некоторым, говорят, она приходит вообще в трусах и с газетой в руке.)

А если я услышу вдруг,

Как с неба подпевает друг,

Пойму тогда, что я спасен,

Что бесконечным стал мой сон.

(Друг умер, но подпевает, это значит, что героя спасли... Или пить надо завязывать. Тем более что друг Сергей Бурдыгин, которому посвящено стихотворение, жив и здоров.)

Если отбросить иронию (а как к этому прикажете относиться?), то герой большинства стихов Моисеева озабочен исключительно собственными ощущениями, он постоянно рефлексирует по поводу несовершенства мира, в котором ему, хорошему и совершенному, очень неуютно:

Осенний день, тяжелый взгляд,

Лениво льется из-за туч

Не солнечный, не лунный луч,

А мутный желтоватый яд.

Куда спешить? Остановись!

Нет смысла спорить с суетой.

Тут есть один секрет простой:

Пуста заоблачная высь,

И Бог покинул этот Свет

(Тут много разных версий есть,

Я думаю, обрыдла лесть),

И денонсирован завет.

За словами у Моисеева ничего значимого не происходит. По выражению поэта здесь "нечему гибнуть, и нечему торжествовать".

Кому я здесь нужен?

Толпе после драки,

Портвейновым лужам,

Блестящим во мраке,

Чужому застолью

И влаге очей,

Наполненных болью

Бессонных ночей,

Бегущим по небу

Теням человека

И черному хлебу

Голодного века,

Нагим и бесстыдным

Витринам пустым,

Последним обидам,

Развеянным в дым,

Друзьям бескорыстным,

Бумаги листу,

Усталому риску

Прыжка в высоту.

Последней попытке

Мечту воплотить

Да счету убытков,

Что не оплатить.

Скучное занятие тащиться за автором по унылым аллеям риторического сада под его многословное и однообразное брюзжание и нытье. Пружина смысла в них слишком коротка, чтобы сыграть мелодию позатейливее. Отсюда ложная многозначительность. В стихах нет "дыхания судьбы". Имитация глубины и назойливая лиричность - главная отличительная черта произведений Моисеева, от которых, по известному выражению И.С. Тургенева, к тому же сильно "воняет литературой".

Возможно, автор и заслуживал бы снисхождения, если бы не возраст и не амбициозные неоправданные претензии на звание мэтра и литературного гуру, которые он делит еще с одним вождем "башнеписцев".

(Окончание в следующем номере.)