В настоящее время в издательском производстве находятся две книги: «Долгие вёрсты войны» и «Утро Победы». Обе посвящены 65-летнему юбилею Победы. В первую книгу вошли произведения оренбургских писателей-фронтовиков: повести, рассказы, воспоминания, дневники, очерки, поэмы, стихи 38 авторов; в их числе Герои Советского Союза: Владимир Карпов, Муса Джалиль, Степан Прутков, Иван Бражников, Герой Социалистического Труда Юрий Бондарев. Бесценными художественными документами первой книги являются очерки о жизни в оккупации Ларисы Кузнецовой, военные дневники Александра Волженцева, очерки Бориса Андропова, дневники Гатауллы Махмутова, Шавката Буркеева.
Вторая книга «Утро Победы» широко представляет творчество 58 литераторов Оренбуржья о Победе.
В преддверии юбилея Победы мы будем печатать произведения оренбуржцев, вошедших в это юбилейное издание.
Татьяна Белозёрова, член Союза писателей России, поэт, прозаик, публицист, краевед. Живёт в Орске. Её очерк «Танго слёз» - пронзительное сочинение о послевоенном Оренбурге, жителях Новостройки, который без слёз не прочитаешь.
Наш земляк поэт, литературный критик и эссеист Геннадий Красников - постоянный автор газеты «Вечерний Оренбург». В прошлом году он стал лауреатом городского конкурса «Мой город любимый». Сегодня мы публикуем подборку стихотворений, посвящённую юбилею Победы.

Белозерова Татьяна Александровна
(2.10.1948)
Танго слёз
Как–то, перебирая старые бумаги, нашла мамин сборник песен, датированный сороковыми–пятидесятыми годами. Начала читать и вдруг перенеслась во времена патефонов, примусов и керогазов, фикусов, лёгких бамбуковых этажерок, белых слоников на диванных полках, в ритмы танго – и горемык, возвращающихся откуда-то после 53 года. Оренбургская Новостройка, как сказочный камень у развилки, предлагала выбор: налево – Михайловская церковь, направо – Михайловский базар, где в «американке» плюхал пивной бачок и вкусно пахло вяленой рыбой. Бывший фронтовой народ, покалеченный, майками прикрытый, больше тянулся направо, вдовы поворачивали налево:
Мой милый, любимый, теперь ты далеко,
Быть может, услышишь ещё про меня,
Ведь ты не остался таким одиноким,
Какой одинокой осталася я...
На базаре весело, здесь продают надувные шарики с пищалкой «уйди–уйди», пластмассовых зверушек, изумительные пирожки с ливером (три копейки штука!), газировку с сиропом; играют в лянгу – подкидывают, выворачивая ногу, меховой лоскут, утяжелённый кусочком свинца. Шум, гам, толчея. Страшно хекая, рубит мясо дядя Вася Поздеев по прозвищу Партизан. Он и в самом деле партизанил в белорусских лесах, говорят, ему ничего не стоит убить кулаком. Катит Борис Безногий на самодельной тележке, рядом трусит верный пёс Тобик. Откуда калека родом, почему без ног, никто толком не знает. Одни говорят, будто его на фронте миной шарахнуло, другие - что проигрался в славном городе Ростове, вот и кинули под поезд. А он, мудрый и многоповидавший, сразу прижился в Новостройке. Часто заезжал в наш двор, полный ребятишек, показывал фокусы, мастерил из бумаги кукол, плясавших на верёвочке, хлебал милосердные бабушкины щи.
Господи, какие люди–то были! Жили бедно, а накормить, напоить убогого или странника – святое дело!.. Но вот на базар заворачивает наш участковый Виктор Хныкин, идёт по рядам, и там, где он появляется, гул чуточку глуше. Участковый в белом отутюженном кителе со стоячим воротником, пальцы крутит, разминая толстую папиросу «Казбек». Хныкина боятся и уважают, а для меня и другой мелюзги, ломающей охапки сирени в оренбургских палисадниках, нет угрозы страшнее, чем обещание «отдать Хныкину». Гроза Новостройки останавливается возле Бориса Безногого:
- Есть что нового о семье?
У новостроевских – ушки на макушке: ага, у калеки семья где–то, чего ж он тогда?
- Всё ищут, - кривится Борис. И катит дальше.
Гул раздаётся с новой силой. А над всей этой базарной толчеёй несётся танго:
Шила, вышила удалой голове
Серп и молот алым шёлком по канве,
И уехал он, кручинушка моя,
Биться с немцами в далёкие края…
Мне привёз из–под Царицына сосед
Шёлком шитый, кровью залитый кисет.
Мы с бабушкой опять идём в Рыбкино. Доезжаем на поезде до разъезда, а там пешком по тропинке. Солнце поливает, как из лейки, вода в бидончике, который я несу, нагрелась, совсем горячая, воздух знойно пахнет земляникой. Бросаюсь и рву красные ягоды. Бабушка замечает: «А жизнь–то у тебя будет нелёгкая, ягоду вместе с травой выдираешь». В сумках у нас краски, шарики мела, кисти, игрушки. Есть среди них и очень популярные тогда «ваньки – встаньки»: катается матерчатая куколка с детский мизинчик величиной по длинной узкой коробочке, а встать не может… Деревенские бабы – в мужицких пиджаках, в платках по самые брови, а руки будто из вен свиты - несут на обмен творог, сметану, яйца, масло. Зовут в избы, угощают, заказывают городские товары на следующий раз. Остались в памяти фотографии по стенам: сын, отец, муж, брат… И танго. Кто–то включил радио, большую чёрную тарелку, и по избе плывёт:
Для тебя в душе сберёг я ласку,
Для тебя на подвиги шёл в бой,
Ничего, что под солдатской каской,
Голова покрыта сединой.
Шли мы в бой и в зное, и в метели,
Падали и подымались вновь.
На моей простреленной шинели
Запеклась и порыжела кровь.
До сих пор думаю: откуда у бабушки столько сил бралось, чтобы дотащить до города эту кучу продуктов? Да это мы, четверо внуков, как голодные птенцы, просили! Как–то ей предложили отдать кого–нибудь из нас в лесную школу, на полное государственное обеспечение. Но мама с бабушкой отказались наотрез: как это, отдать своего ребёнка в детдом при живой-то матери?! Тогда такое приравнивалось к святотатству. Продукты из Рыбкина не съедались, это было бы легко и просто. Невесть откуда появлялся Борис Безногий, забирал всё, а через день–два привозил новенькие чулочки и носочки. По тем временам товар дефицитнейший. Когда в магазине, а он был прямо в нашем дворе, продавцы по–свойски извещали бабушку, что «завтра завезут мануфактуру», она записывала нас в очередь, а затем всю ночь поднимала по одному, посылая отмечаться. Но, увы, чулки, кофтёнки, маечки имели обыкновение рваться, спрос на них был велик, вот и приходилось бабушке регулярно заниматься товарообменом, менять хозяйственные и канцелярские товары на продукты, а продукты на мануфактуру. Обновки на нас замечали все, и первым, конечно же, Хныкин. Он являлся к нам в дом, вёл долгие разговоры о спекуляции, какой вред она наносит государству, что рано или поздно преступники закона понесут суровое, но заслуженное наказание… Наверное, бабушка это понимала, но при слове «спекуляция» истово крестилась на иконы и восклицала: «Господь миловал, сроду ничем подобным не занималась». Верил или нет участковый её словам, сказать трудно. Только уходя, он тяжко вздыхал, а бабушка мелко крестила его в спину. «Я и Борису Безногому попеняю, - говорил Хныкин уже на пороге, - знаю, чем он занимается». Вслед ему летело танго из чёрной тарелки:
Иди, любимый сын, тебя я провожаю,
В священный бой иди, любимый сын,
Я сам тебя от сердца отрываю,
Ведь ты же у меня один.
Катило к августу жаркое оренбургское лето. В наш магазин завезли в бочках со льдом громадных осетров из Гурьева. Мы растащили лёд, но он был невкусный, пропахший рыбой и солоноватый. Вдруг кто–то вспомнил про Бориса Безногого. И правда, давно мы не слышали грома подшипниковых колёс его тележки, лая верного Тобика. Хорошо бы фокусы посмотреть… «Уехал Борис и вернулся на родину», - сказали мама с бабушкой. Но улица шепталась: «Как же, на родину!.. Письмо получил, угнали его семью в Германию, никого в живых не осталось». – «Куда ж тогда он поехал?» – «А никуда. Слышала, под поезд бросился вместе с Тобиком».
Да, загадка, тайна. Мама с бабушкой говорят одно, улица – другое… Но тут в продаже появился кукольный пластмассовый сервиз прелестного розового цвета. Чашечки, блюдечки, тарелочки – всё, как настоящее. Только крохотное. Стало не до Бориса. Мы обтирали прилавки, любуясь посудой, она снилась мне. Наконец, то ли не вынеся вида моих страданий, то ли желая отвлечь от разговоров о судьбе Бориса, мама с бабушкой всё же купили мне это розовое чудо. И опять было не до Бориса. В самом деле, какая Германия, какой плен, когда игрушка рядом?
Пусть буду я валяться под откосом,
С разбитой грудью у чужих дорог,
И по моим, по шелковистым косам
Пройдёт немецкий кованый сапог.
О, милый друг, забудь про эти косы,
Они мертвы, им больше не расти,
Забудь калитку, травяные росы,
Забудь про всё. Но только отомсти.
Услышь меня за тёмными лесами,
Убей врага, мучителя убей...
Письмо писала горькими слезами
Печалью запечатала своей.
Иногда я думаю: многое, может, даже половину оставшейся жизни отдала бы за то, чтобы хоть на час оказаться в пятидесятых годах, на Пролетарской улице, в нашем дворе, где мама с бабушкой в платьях из штапеля, и все живые, весёлые, и рядом мы. Все четверо. Никто и никогда не любил и не полюбит нас так, как любили они. Но эта простая истина приходит лишь с сединою, под ритмы танго:
Вот я снова одна у порога,
Словно тополь у края села.
Где жы ты, милый, какая дорога
Далеко так тебя завела?

Красников Геннадий Николаевич
(30.08.1951)
* * *
Михаилу Львову
Дальний, горький, незабвенный -
отсвет прошумевших гроз!..
Кадры хроники военной
не могу смотреть без слёз.
Промелькнёт - святой и чистый -
(тот - упал, другой - дойдёт!),
не народные артисты,
а доподлинный народ!
Промелькнут, сменяясь, лица
и погаснут в дымке лет,
а война все длится, длится,
ей конца и края нет.
Взрывом землю поднимает!
Эй, солдатик, ты - убит?
Ах, как жутко намокает
тёмной кровью белый бинт...
Вот - в шинелях, молодые -
день и ночь идут опять,
мёртвые -
ещё живые...
Как же страшно их терять!
А война идёт по свету.
На дорогах, в поездах -
там сейчас за кадром где-то
юность мамина в слезах.
На экране и за кадром
всех одна беда роднит...
Лица, лица... И за каждым -
скорбно Родина следит.
Ты ещё, кино, поведай,
как в слезах, в цветах, была
встреча майская с Победой
и светла, и тяжела...
Ничего, что ты - немое,
стоит только посмотреть -
задевает за живое
тех оркестров майских медь.
И шумит, как лес, над нами
всё, что было, что прошло,
видно, прошлое корнями
в будущее проросло...

* * *
Невыносима, огромна, страшна -
вечная братских могил тишина...

Тысячи шумных, весёлых ребят -
не шелохнутся, не зашумят...

Тысячи - приняли смерть за страну,
разные судьбы слиты в одну.

Вместе пришлось наступать, отходить,
мокнуть в болотах, пайку делить.

Ночи не спать, на морозе дрожать,
в братской могиле вместе лежать.

Тот - могилевский, другой - из Орла...
Вместе война их навеки свела.

Всех этот холмик земли породнил...
Горькое братство братских могил.

* * *
Доколе коршуну кружить?..
А. Блок
С. Шуртакову
Как та приливная волна,
исчезнув - опять прибывает,
вот так же во все времена
зловещее слово - война -
забытое,
вновь возникает...

То вдруг не слышна, не видна...
То снова грозит и пугает...
И целый народ и страна
поют: "Если завтра война!.." -
и завтра она наступает.

Но праведный штык и свинец
тот сумрак разгонят гнетущий,
и думает старый боец:
теперь-то уже, наконец,
покончено с ней, проклятущей!

Но лишь ненадолго война -
как маятник, вдаль откачнётся,
на землю сойдёт тишина,
которая так непрочна,
как будто вот-вот оборвётся...