Иван Горюнов

Писать о войне тем, кто на ней не был, нельзя: не хватит никакого воображения, сердца не хватит. А написанное без сердца — макулатура, оскорбление воевавших солдат. Именно поэтому я просто записал рассказы отца, ничего не комментируя и не меняя ничего. Рассказы эти собирались не один год, всю жизнь я пытал отца, он рассказывал редко, чаще всего после баньки, под сто граммов, трезвый он молчал. Воспоминания были для него пыткой: он плакал, когда говорил о гибели друзей, голос его дрожал, он переживал всё снова и снова.
Мой отец Фёдор Иванович Горюнов закончил войну в Праге в составе 38-ой армии 1-го Украинского фронта, в 12 отдельной Киевской Краснознамённой орденов Кутузова, Богдана Хмельницкого, Александра Невского бригаде РГК, в 204-ом Пражском миномётном полку командиром расчёта. Награждён орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Воевал с декабря 41-го по май 45-го. Дважды был ранен.

— На Курской дуге это было, меня туда из-под Ленинграда перебросили, когда я ещё в пехоте был. Фронт там уже встал, войны почти не видели — штаб охраняли дивизии да конину ели. Весной убирали трупы — прямо штабелями складывали, как дрова. Землю взрывали и в эти ямы складывали. Жили в землянках, а там вода близко, в окопах ходили по воде. Один раз утром встали все, а сосед мой лежит. Я позвал его – молчит. За плечо тронул, а он от стенки отвалился — неживой уже... Осколок прямо в лоб попал. Как он смог ровнёхонько между брёвен пройти? Мины визжат да рвутся, а мы и не слышим ничего – привыкли уж к этому.
А тут! Сначала танки увидел, считать начал, 47 насчитал – сбился. Быстро идут, далеко, но пехоту уже тоже видно. У меня винтовка, скатка через плечо, обмотки на ногах. Переглядывамся с ребятами, боимся — все молодые, мне тогда 20 лет было, в таком бою первый раз. Ну и испугались, побежали. Из всего взвода один командир-то и воевал, он наганом машет: «Назад, мать-перемать, расстреляю всех!» Куды деваться, опять в окопы спрыгнули. Винтовку на бруствер положил, прицелился, фашистов видать хорошо уже, стрельнул раз, другой. Гляжу — упал тот немец, в которого метился. Успокоился, а тут артиллерия заработала наша, да так хорошо, дружно. Смотрю, а танки-то горят, да много! Эх, говорю себе, чё так не воевать? Стреляй себе да стреляй!

* * *
— Меня на срочную в мае забрали, во Владивосток попал, в береговую артиллерию Тихоокеанского флота — а как же! У меня же 7 классов образования — маме спасибо, выучила нас всех.
А в декабре 41 года привезли под Москву. В Ногинске построили нас, полковник идёт и на кого покажет, те из строя выходят. На меня тоже указал, так я в десантниках оказался – Шестая воздушно-десантная дивизия. Стали нас переодевать. Новёхонькое флотское всё сымам, а выдают солдатское, застиранное, заштопанное — с ранетых аль с убитых, что ли. Жалко было добро своё отдавать. С парашютом прыгать не довелось, только с вышки успел. Немец так п…л, что мы и парашюты бросили, и друго имушшество — так шибко бежали.

* * *
— Что испытывашь, когда в атаку подымашься? Страшно! Но все подымаются и бегут. И ты бежишь. Мне, когда провожали, баушка Данилична сказала, чтобы я «Богородицу» не забывал, а она за меня молиться будет, вот я и не забывал. А смерти, сынок, я не боялся. Не то, чтобы не боялся, а всё равно было: сёдни ты есть, а завтра нет — столько убивало, что привык. Да и холостой: ни жены, ни детей. Один раз бежим, я гляжу, наш солдатик убитый, и винтовка снайперска лежит около него. Я её подобрал — чё добру пропадать? Бежим вместе с Мишей Криворучко, он из Саратовской области, всё пел: «Я саратовский мальчишка, у меня брюхо на боку». На бегу стрелять из винтовки неудобно: грудь ходуном, дышать трудно. Он догадался: плечо подставил, я на плечо винтовку положу, стрельну – ловчее так. В очередной раз прицелился, а ствол стал опускаться, к земле уходить. Миша, Миша! Что с тобой? А Миша хрипит, язык вывалился, он воздух хватат, хватат, я ему рану рукой зажал, чтобы кровь остановить, бинт достал, а Миша всё тише, тише и всё… затих. Пуля в лёгкое попала, наскрозь — и нету Миши. А мне чё? Мне бежать надо, своих догонять. Вернулся потом, но Мишу не нашёл, подобрали похоронщики, а он был мне ровесник…

* * *
— Я котелок никогда не таскал. Зачем лишний груз? У каски подкладку выташшил — вот те и котелок. На Курской дуге после боя сижу на бугорке, ем из каски. Чую, запах. Повернулся, а рядом солдат лежит наш, связист. Катушка с проводами около него. Он уж припухать начал, мухи зелёные по нему ползают. Ничего, пересел, чтобы ветерок в другую сторону дул, и дальше ем. Срочно строиться! Вперёд пошли, каску помыть не успел, а жара, — так и шёл, всю дорогу пот гороховый с лица вытирал.

* * *
— Сколько я из миномёта фашистов убил, не знаю: там ведь по координатам стреляшь. А вот когда в пехоте был, уже командиром отделения, наткнулись мы на немцев в овраге. Овраг, как у нас на задах, большой, а выход из него один. Зачем они туда набились? Наверное, от артогня нашего спрятались — рота, не меньше. Мы пулемёт ручной на выходе поставили, ещё с автоматами двоих, остальные по краям и давай их х…ть. Они и руки подымают, и орут, а мы всех перебили. Зачем? Ты бы видел, чё они творили! К тому времени мы уже по горло насмотрелись. Я себе сапоги офицерски подобрал да пистолет какой-то блестящий.

* * *
— Я тогда ещё в пехоте был, идём маршем — лето, жара. Я сержант, иду рядом со строем, разговариваем с Колей Кревским. Его тогда орденом Красной Звезды наградили, и Коля меня спрашивает: правда, что фамилию его теперь в газете напечатают? Я ответил, что правда, Коля обрадовался: мама теперь узнает, какой он герой! «Айда искупаемся, вон и речка рядом…» Коля не хочет: долго раздеваться, да и пыли потом больше прилипнет. А я пошёл. Пока разделся, искупался, колонна уж далеко ушла. И тут — самолёты, много! Я всё своё в охапку и под сбитый наш «кукурузник» залез. А они всё на колонну заходили, отбомбились, ушли. Нашёл я потом Колю — лежит на животе. Осколок его вскрыл, точно как мы свиней разделывам, только со спины, все внутренности видно. Я его перевернул, а сам думаю, вот теперь-то мама точно узнает, как тебя наградили. Семь человек осталось от нашей роты... Пошёл бы купаться со мной, живой был бы Коля.

* * *
— Это уже ближе к границе было. Забежали в деревню белорусскую, а огонь сильный был — я в подвал в одном дворе спустился, слышу, кто-то плачет внизу. Спустился, спичку зажёг. Сидит нестарая ещё женщина, на коленях ребёнок, уж не помню, девочка или мальчик, с годик ему, а во лбу дырка маненька. «Немец был до тебя, застрелил и убёг». Ручной пулемёт у меня был, поднялся я по ступенькам, а они вот, прямо на меня бегут. Ну я и давай их х…ть.

* * *
— Бежим по поляне, вдруг копна сена опрокидыватся, и немец с поднятыми руками подыматся, на шее автомат. Чё с ним делать? Убить? Он же меня не убил, автомат–то вон болтается. Снял с него автомат, махнул рукой на тылы: иди, камрад, туда, кто–нибудь подберёт.

* * *
— На Сандомирском плацдарме огневые у нас прямо у Вислы были. Неудобно: сделашь выстрел — плита в песок уходит, опять надо устанавливать. Ищут добровольцев на ту сторону плыть, огонь корректировать. Я возьми да согласись. Нашли лодчонку с напарником, гребём, а плацдарм небольшой был, мы половину переплыли, нас стало сносить к немцу. Мы назад повернули. А он давай по нам из пулемёта строчить. Главное, когда туда плыли, не стрелял, а как повернули, он и давай поливать. Уже почти до берега добрались — ранило напарника, в живот. Тащу его на себе, а пули по галькам — вжик-вжик... Долго умирал напарник, всё катался по берегу, потом корочку хлеба попросил, так с ней и помер.

* * *
— У меня наводчик был Митя Сухарев, из Архангельской области, маленький такой, финагентом до войны работал. Команду передадут из взвода управления, я шшитаю на бумажке, буссоль, ещё что-то, а Митя плечом миномёт подтолкнёт и кричит: «Первый — готов!» Он грамотный был, Митя, финагент, одно слово.

* * *
— В 43-м году, теперь уж и не помню где, построили полк буквой П, на серёдку вывели двоих солдат и расстреляли. Сказали, что дезертиры. А они в родну деревню километров за восемь сходили, и всего делов-то…

* * *
— Нас тогда с конной тяги перевели на американские «студебеккеры». Едем колонной, где-то в Польше, уже после Вислы, слышу — от машины к машине команду какую-то передают, оказалось, мне: «Гвардии старший сержант Горюнов, на обочине справа вас ожидает брат!» Смотрю, точно: стоит Гриня мой! Обнялись, расцеловались. Нашлись и спирт, и гармонь. Хорошо посидели, а наутро Гриня мне говорит: «Не поеду к себе в часть, хочу с тобой остаться, всё равно войне конец скоро». Упёрся, и ни в какую.
— Гриня, нас четверо у матери. Кольку и Полину подымать надо, мать старенька. Будем вместе — обоих и убить сразу могут. А ты уедешь — кто-нибудь да останется живой.
Этим только и убедил, уехал Гриня. А видишь, как вышло, — оба в живых остались. Да и, по правде сказать, к тому времени нас уж беречь стали: не кажду дыру нами затыкали.

* * *
— Стоим в колонне. Долго стоим, пойду посмотрю, в чём дело. Иду, смотрю — минёры возятся на дороге, какие-то ящики валяются. Метров двадцать не дошёл, — как рванёт! Вскочил на ноги — ничего не слышу: контузия. А на деревьях, сбоку дороги, куски висят, парят — где рука, где нога... Вот у меня в ушах-то и стрелят до сих пор.

* * *
— Я ведь тоже партейный был. В 43-м перед форсированием Днепра приняли. Я потом тот партейный билет в рожу колхозному парторгу бросил: молокосос, жизни меня учить начал: «Вы партию позорите». Это он насчёт баб. Ну раз так, обойдёмся без партии, она и так обос…сь.

* * *
— Трофеи в Германии я не собирал. Ребята подорвались в ювелирном магазине, неохота было из-за какой-то херни в конце войны погибать. Домой вёз, правда, аккордеон, пистолет и полный сапог патронов к нему. Не довёз, всё дорогой пропили, больно долго ехали.

* * *
Мама моя, Клавдия Тимофеевна Горюнова, — участница боевых действий с ноября 1943-го по июль 1945-го годов, связистка 34-го отдельного зенитно-прожекторного батальона. О войне не вспоминала, а только плакала всегда, когда слышала марш «Прощание славянки» и песню «День Победы». Но кое-что я запомнил:

— Стою на посту, а мимо девчат несут хоронить: самолёты налетели, бомба угодила прямо в госпиталь, много девочек погибло, и наших тоже. Вот их и хоронили, а я стояла и плакала. Фонарей навешали прошлой ночью, светло как днём было.

— С фронта, когда вернулась домой, тятя обнял и шепчет: «Дочка! Во сне аль наяву это? Ты живая вернулась!»

— Я за войну столько убитых детей видела, что поклялась себе: сколько даст Господь детишек мне, столько и рожу. Поэтому я Ваську так поздно родила.

— Нет, Ваня, пиво в Польше вкуснее было. Мы пойдём в парикмахерскую, кудри навьём, поляки нам: «пани, пани» — так у них девушек называют. Мы у пана попросили лука, деньги предлагаем, он целое беремя нам принёс, а денег не взял.

— В 45-м нам выдали новое обмундирование: юбки, гимнастёрки, сапоги. Мы с подружкой бережём всё, старьё штопаем, в нём и ходим — войне скоро конец, домой охота в новом явиться. А перед демобилизацией всем всё новое дали, а нам нет: у вас есть. Ну не дуры были?

— Когда косу обрезали, я полгода плакала. Командир даже жалел: «Сказала бы тогда, оставили бы…»

— Я, сынок, на фронт могла и не ходить: мне уборщицей в военкомате предложили быть, а я отказалась, так что считай меня добровольцем.