Стихи Ирины Куртмазовой привлекли моё внимание именно тем, что они - живые. Пусть порою несовершенные, пусть с профессиональными ущербинками, но - живые. Рифмовке можно научиться, просодии освоить, анжебеманами овладеть, а вот обрести поэтический темперамент, если тебя им не наградила природа, - не получится.
стою.

смешиваюсь душой с грязью.
и - псом -
тело по тебе воет...
хочу только лишь сказать «здравствуй»,
спросить,
очень ли тебе больно?
но мёртв
голос в ледяной клетке,
стальной
проволокой мне сжал горло,
иди...
только проходи, Светлый,
тропой -
мимо моего дома!
Естественность стихотворной интонации, откровенность чувства, боль и тайная надежда на счастье - всё это обеспечено именно подлинностью темперамента, сиречь природного дара поэтессы, и только поэтому приводит читателя к поэтической правде.
дыши...
падай на меня снегом, сменяй
злобу на свою милость - когда
чистым станет вдруг небо и мне
вспомнится, что здесь бился - в груди,
рядышком с моим - голубь, но вот -
тихо, как в пустой строчке...
спросить -
очень ли тебе больно? -
боюсь...

Вдруг ответишь мне: «очень»...
В «Письмах о русской поэзии», печатавшихся в петербургском журнале «Аполлон» в качестве обзора вышедших книг, знаменитый и авторитетный рецензент Николай Гумилёв писал о «Вечернем альбоме» юной Марины Цветаевой так: «Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность...». А из Москвы согласно откликался маститый Валерий Брюсов: «Стихи Марины Цветаевой... всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого. Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берёт непосредственно черты жизни, и это придает её стихам жуткую интимность. Когда читаешь её книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние».
Согласимся, что спустя сто лет эта пресловутая «жуткая интимность» в стихах уже не кажется чем-то пугающим и ошеломительным. Даже напротив, ею пользуются современные стихотворцы столь часто, что она невольно стала оселком, на котором (точно по Пушкину) проверяется чувство «соразмерности и сообразности, лежащее в основе всякого эстетического вкуса». Вкус, конечно, дело наживное, его можно воспитать, например, чтением настоящей литературы, проникновением в подлинное искусство, хотя, справедливости ради, заметим, что существует и такое понятие, как врождённое чувство вкуса. И, как правило, оно появляется и проявляется там, где есть подлинное чувство, как, например, в лучших стихах данной книги.

Я не ушла и больше не вернулась, а умерла - твоей.
Но для меня земля не отпустила своих червей.
И вечный свой могильный голод не уняла.
Когда-то я жила тобою, но умерла...
Ирина Куртмазова, безусловно, среди всех своих предшественников особо чтит Марину Цветаеву. Что и говорить, учитель в поэзии достойный, стоящий у источника животворящего.
Однако пока ещё ученица находится в самом начале литературного пути. И от того, по какой дороге она пойдёт, зависит её будущая судьба. Издать книгу, в том числе и первую, - сегодня не трудно. А вот найти себя в поэзии, определить свой круг тем и образов, «оттоптать» своё пространство в литературном пространстве, а уж тем более обрести свой язык - много сложнее.
Поэзия есть явление языка - и это на первый взгляд простое определение великого русско-украинского филолога А.А. Потебни мне кажется исчерпывающим. Во всяком случае без языка поэт неосуществим, сколько бы он ни старался увлечь нас своими мыслями или чувствами. И чем богаче и разнообразнее язык поэта - тем значительнее будет и его масштаб. Причём тут всё на кону: и роскошный язык пушкинских просвирен, сохранившийся в словарях и фольклоре, и великий язык русской литературы, и дозированный язык современного офиса или Интернета. Мне кажется, Ирина Куртмазова интуитивно это знает.
Предваряя первую книгу поэта, мне хочется пожелать страннику (а поэт - всегда странник!) не пустой сумы, а тяжёлой ноши, той, что даёт нам Господь, самим фактом рождения отправляя нас в путь с верою, что нет креста не по силам человеку.
Вот и автор этой книги, кажется, говорит о том же:
мне не по силам тащить пустую
амфору -
тяжесть её сильней,
чем у наполненной...

бес грудную
клетку покинул
и стало в ней
невыносимо, темно, безлюдно –
так,
будто вырвали с корнем суть...
бес с корабля -
значит, тонет судно,
значит, до суши не дотянуть.
Доброго пути Вам, Ирина, - с наполненной амфорой и открытым сердцем!
Надежда Кондакова.

Вот бы в саду расцветали гортензии...
Пряный вкус губ. Колыбельная имени.
Нечисть глазниц - карнавально-неистова.
Чур меня! Чур меня! Чтоб перемирия
больше тебе с моих губ не облизывать.
А над холмами взошедшее вёснышко
слепит глаза, и набухшими почками
ветви протянутся-тянутся… Брошенной
больше не буду! Оставленной. Порченой.
Или воспетой не тем миннезингером* -
лжетрубадуром, певцом недоделанным.
Знаешь ли, знаешь ли, как омерзительно
принадлежать ни душою, ни телом и
б е з а п п е т и т н о  съедать себя заживо,
изображая любовь и раскаянье…

- Ты забываешься, милая, кажется!

- Кажется, милый мой… Кажется, заново
я начинаю дышать и потрескивать,
словно дрова – скоро, скоро согреется
сердце озябшее… Сладостный, песенный
звук его слышится, стук его грезится.
Чудится, чудится… Только Эльбрусовы
горы с груди всё никак не обрушатся.
Жаль, приходилось иметь дело с трусами.
Жаль, оправдания, стало быть, слушала…

Вот бы в саду расцветали гортензии,
яблони, маки, фиалки с тюльпанами…
я бы любила их листики, пестики,
я б целовала их стебли отчаянно,
чтоб аромат перебил всё зловоние –
до тошноты им уже надышалась я…

Боль и агония… боль и агония
пусть мне покажутся маленькой шалостью…

Непривычно
Непривычно сменить свой крест на уютный плед.
Пусть до мозга костей мой дом без тебя продрог.
Тень - живее живых – на стенах зажжёт стрип-денс.
И не нужно ни сладких пряников, ни кнутов –

Проскользнуло под кожу нечто, страшней любви,
Так, что стало беззвучным сердце, – не привыкать.
Боль – живее живых – танцует на рёбрах свинг,
Словно дО смерти хочет память у т а н ц е в а т ь

И придумать сюжет попроще и поскучней.
То ли дело – д в а  о д и н о ч е с т в а  разлучить.
Тень – живее живых… Одной из таких теней
Я когда-то была. Но вот – не желаю БЫТЬ!

Жизнь свернулась - как будто скисшее молоко.
Мой гризайлевый мир кочует с холста на холст.
Проскользнуло по венам нечто страшней того,
Что лелеяли… и топтали. Но ты ли нёс

Этот крест на своём горбу - эти семь веков?
Собирая плевки в ладони - и в закромах!
Страх - живее живых! Оковы живей оков…
Только руки мертвее тех, что держал в руках.

О вере
мне не по силам тащить пустую
амфору -
тяжесть её сильней,
чем  у  н а п о л н е н н о й...

бес грудную
клетку покинул,
и стало в ней
невыносимо, темно, безлюдно -
так,
будто вырвали с корнем суть...
бес с корабля -
значит, тонет судно.
значит, до суши  н е  д о т я н у т ь.

не по плечу мне такая ноша -
страшно в походе с пустой сумой.
женщине полою быть негоже.
в брошенном месте гнездится боль.
кружит она, словно гриф в пустыне,
и доедает гниющий дух...

имя своё! –
назови мне имя! –
чтоб я его,
как молитву,
вслух
п р о и з н о с и л а…
всё, будет легче.
выйду, того и гляди, на свет.
не по плечу мне…
да хоть бы плечи
тяжестью крыльев не тщились впредь
перетрудиться!

из самых недр
в ы щ е л о ч Е н н ы й  –
вернись назад!
вакуум между землёй и небом –
сердцем и лёгкими –
заполнять
что-то должно, наконец,
чтоб полный
ноль не утратил остатки цифр…

с саженца, крохи, крупицы…
СЛОВА
пусть зародился великий мир!
но с пустоты начиналось тело
(ведь без воды создают сосуд).

чей, из тех двух, Ты наполнил первым?
ЧЕМ Ты наполнил тех, ПЕРВЫХ, двух?

где раздобыл материал для кроя?
семь раз отмерил ли, прежде чем
резать недрогнувшею рукою?
столько носили…

и вот во мне
что-то по швам разошлось, как будто
не по плечу дорогой наряд.

имя своё назови!
я буду
именем этим себя латать,
чтоб, ни единой отныне капле
не удалось просочиться сквозь…

а до тех пор называю Страхом –
тем, что там  н а м е р т в о  прижилось.

Ларец
Ты, словно в зеркало кривое, -
в меня глядишь...
Болит, болит — ещё живое -
пустое, лишь;
дурное сердце -

ларь, который
в комод души
самой прабабкою Пандорой
был вложен,
вжит...

Смотри, смотри, какие беды
сулит ларец!
Не принесёт тебе победы
сей кладенец,
что ты вонзаешь мне под рёбра:
всё — трын-трава...

Тебя любившая до гроба
уже мертва.

Дождь привязался ко мне собакой...
Дождь привязался ко мне собакой.
Лижет ботинок моих подошвы.
Дождь не как в детстве –
грибами пахнет.
Он теперь пахнет ознобной дрожью,
кожей озябшей и липкой болью…
Терпко…
 
Насквозь промокая в парке,
я его нежно треплю за холку.
И он, довольный, даёт мне лапу.

Но неуютно гулять с ним вместе.
Пусть до последней он капли предан.
Дождь таким тёплым казался в детстве,
и в октябре оставаясь летним…
Лишь не теперь…
Он прижался, будто
я его телом согреть могла бы,
и так протяжно скулит мне в ухо,
как ни одной,
ни одной собаке
не проскулить…

Пошёл вон!
Не нужно.
Я не хочу тебя больше слышать!
Ты наизнанку меня,
наружу
вывернул…
О, заклинаю -
тише!

И я, совсем ошалев от боли,
бросилась прочь из пустого парка…

А дождь остался стоять стеною…
Словно ребёнок, стоял и плакал.

Помнишь, родной мой?..
Я наведу порядок в своём мирке -
Даже намёка больше на боль не будет!
Помнишь, родной мой, как признавался мне,
Что ни одна вот так тебя не любит?
Сладко, мой милый, сладко тебя желать!
Так, что всё слиплось в лёгких. Теряю голос.
Я не боюсь совсем перестать дышать.
А лишь боюсь тебя не вдохнуть ещё раз.
Я распахну все окна. Накрою стол.
Буду смотреть в пустое напротив кресло…
Знаешь, мой нужный, если бы ты пришёл!..
Если бы только…
если бы…
только б если…
Но я могла забыть. Мне и невдомёк,
Что у тебя часы отстают на годы.
Горло болит – ему уже поперёк.
Или меняться будет опять погода?..
Видишь, любимый, я терпеливо жду.
Я задыхаюсь только пока от ветра
В окна. Сквозняк… Я снова тебе пишу:
Где ты, мой ангел? Мой долгожданный, где ты?
Тихо. Так тихо! Ты бы хоть шум дождя
Мне переслал по почте. Ведь я скучаю.
Знаешь, тобою пахло до января
Летнее моё платье, что не стираю…
Память не успокоится. Снова тут
Хлама на две уборки – не протолкнуться.
Как только люди вечность друг друга ждут?
Как они дышат?! - Хочется задохнуться!
Знаю, мой ненаглядный, - не нагляжусь…
Знаю, незабываемый мой, - свыкаюсь…
Вечность? – Бывало хуже! И я дождусь.
Только бы помнил то, что я дожидаюсь.
Только бы ты мой адрес не потерял! –
Пусть хоть дожди ко мне от тебя приходят.
Больно, любимый… Если б ты только знал!
Сладко, безумный! Если б ты только помнил…