Черным крылом война взмахнула над нашей страной, не оставив в стороне и город Артемовск, что на Донбассе.

Жил здесь со своей семьей тридцатитрехлетний бухгалтер Михаил Маркович Борсюк.

Линия фронта подходила все ближе и ближе, мирные жители, спасаясь, уезжали за Урал, в Сибирь.

В один из товарных вагонов в октябре 1941 года удалось пробиться и Михаилу Марковичу с женой, трехлетней дочерью, родителями и сестрой. Через месяц они были в Оренбурге, а в январе 1942 Михаил Маркович ушел на фронт. Служил в штабе маршала Рокоссовского. "На войне как на войне" - прошел через кровь, смерть однополчан, участвовал в боях за освобождение Варшавы, Будапешта, за взятие Берлина и еще два года служил в оккупационных войсках в Потсдаме. Домой летели письма, а в блокноте оставались мысли о военном времени.

"Война, фронт, бои, - писал он. - Казалось бы, где уж тут найти время и место для музыки, песни, поэзии - всего того, что делает нашу жизнь полнокровной и содержательной! Однако в наших фронтовых буднях находилось время и для песни, и для поэзии, и для музыки. В эти короткие минуты еще ярче и острее было ощущение жизни, и казалась эта жизнь особенно прекрасной, а смерть - презренной и нестрашной".

Всю жизнь он увлекался литературой, музыкой, фотографией. Уже в юности в местной газете выходили его рассказы и очерки. В собранную им коллекцию грампластинок, а их свыше тысячи, входили произведения Чайковского, Шопена, Сарасате, Рахманинова и многих других композиторов, а также популярные песни. Жизнь близких ему людей запечатлелась на фотоснимках.

После войны Михаил Маркович работал главным бухгалтером Обкома союза госучреждений в Доме Советов в Оренбурге, делал радиопередачи о музыке, занимался общественной деятельностью.

В 1973 году он умер, но оставил небольшие новеллы, написанные им на фронте. Вот некоторые из них.

Русская песня

На фронте я встретился со своим другом Ильей. Так получилось, что мы почти всю жизнь не разлучались с ним: сначала детьми вместе росли и играли, вместе учились, а потом и женились почти в одно время. Ну и воевать пришлось вместе.

Служили мы с ним года полтора в пехоте, а потом, когда обнаружилось, что мы оба разбираемся в автомобильном деле - попали в штаб автомобильной бригады.

С того времени как наши войска перешли границу Германии, я стал живо интересоваться неведомой нам до этого жизнью немецкого народа: их бытом, нравами, привычками, их городами и селами, природой незнакомой земли.

И вот здесь у нас с Ильей, неразлучных, казалось, друзей, начались какие-то неосознанные размолвки. Илья всем своим существом ненавидел всех немцев без разбору и склонен был "шельмовать" каждого из них, невзирая на лица. А я, приглядываясь к простым людям из немецкого населения, начал понимать, что фашисты и немецкая военщина - это лишь каста, созданная капиталистами для подавления в Германии всего передового и прогрессивного и что простой народ Германии, рабочие и крестьяне, трудовая интеллигенция живут такой же жизнью, как и все простые люди мира. Я смотрел на натруженные морщинистые руки старушек-немок, хозяйничающих в небогатых обстановкою квартирах, на детей, быстро забывших об отгремевших здесь боях и играющих в классы на тротуарах Кюстрина и Ландсберга точно так же, как это делают наши дети на тротуарах Тулы или Харькова, и все чаще раздумывал о судьбах простых людей всего мира, которые вовлекаются в войны по милости капиталистических хищников. Я воочию убедился в трудолюбии, любви к порядку и аккуратности простых немецких людей, в качествах, которыми они издавна славились. Постепенно Германия перестала быть в моем представлении одним лишь разбойничьим гнездом, каким она нам раньше казалась, и я стал сочувствовать людям этой страны, порабощенным шайкой оголтелых изуверов и расистов.

Однажды у нас с Ильей разгорелся спор. Илья обвинял меня в излишней "чувствительности" и мягкосердечии, неподобающих, как он говорил, воину, в отсутствии у меня законной мести к врагу, и поэтому чуть ли не в измене своему народу. Напрасно я доказывал, что люто ненавижу фашистов и немецкую военщину, что потому и жалею простых людей Германии, зная повадки правящих ими палачей. Но Илья, ожесточенный спором и злобой, начал уже браниться и обзывать меня нелестными эпитетами, как вдруг... мы услышали из стоящего рядом репродуктора русскую мелодию, исполняемую на баяне.

Надо сказать, что наш штабной связист-электрик Сашка обзавелся походным трансляционным узлом и на стоянках устанавливал в наших помещениях радиоточки. Здесь, почти в центре Европы, эфир был забит передачами множества расположенных неподалеку радиостанций и обычно Сашка давал нам легкую и танцевальную музыку, так как русские станции были слышны плохо. Поэтому мы сразу догадались, что Сашка "закрутил" добытую где-то русскую пластинку.

Давно не слышанная русская мелодия ошеломила и пленила нас с Ильей. Мы как-то совсем забыли о споре, вплотную подошли к репродуктору и уставились в него взглядом, будто надеялись увидеть там и нашу родную землю, о которой давно уже тосковали, зная, что еще не настало время ее увидеть. Потом, не сговариваясь, но осененные одной и той же мыслью, мы побежали к Сашке и застали его за грудой неразобранных граммофонных пластинок. Порывшись в ней, мы нашли несколько русских песен и классических романсов и стали с наслаждением прослушивать их.

Мы уносились мыслями и воспоминаниями на родину, видели ее бескрайние поля и степные просторы, волшебные леса и белоснежные березовые рощи, поэтичные речушки, извивающиеся вдоль деревень, и заросшие у берегов свисающими в воду ивами.

Именно такими представляли мы себе родные места - тихими и мирными - и может быть, потому, что характер мелодий навеял нам эти образы.

Мы ушли от Сашки растроганные, умиротворенные. Я чувствовал себя перед Ильей чем-то виноватым, а Илья совсем преобразился. Злое выражение, вызванное нашим спором, давно исчезло с его лица. Я знал, что Илья всегда любил людей и нелегко ему было разжигать и поддерживать в себе ненависть к врагу. Но он очевидно считал это необходимым. Недаром в споре он не раз бросал мне упрек: "С таким настроением войну не выиграешь!"

... Так русская песня смягчила ожесточенную душу воина, моего друга Ильи и вселила в нас обоих сладкую мечту о мире и счастье на земле. Мой друг глупо погиб уже после того, как война закончилась: подорвался на шальной мине у Крампница под Берлином, где мы тогда стояли... С тех пор прослушанные нами тогда пластинки так живо напоминают мне и самого Илью, и наш последний спор, и наше перемирие.

И я снова и снова раздумываю о чудесной силе музыки и песни, которые могут так властвовать над человеком, влиять на его чувства и поступки, будить воспоминания.

Скрипки

Я получил как-то письмо из города Артемовска на Донбассе, в котором жил до войны. Знакомые сообщали, что дом, где была моя квартира, немцы сожгли вместе с другими. В разговоре с сослуживцами пожалел о двух оставшихся в моей квартире скрипках, которые, без сомнения, сгорели вместе с имуществом.

Через несколько дней товарищи принесли мне скрипку и рассказали, что ее вместе с футляром нашел на обочине дороги боец нашей бригады. Скрипка оказалась неплохой. Я всегда был лишь слабеньким скрипачом-дилетантом, а теперь, после того как несколько лет не брал в руки инструмент, пальцы и вовсе загрубели.

Неожиданно мои скрипичные "излияния" имели успех у товарищей. Особенно пришлась им по вкусу "Мелодия" Глюка, и они заставляли меня играть и играть ее "по первому требованию". Очевидно, они соскучились по музыке и принимали все без особенного разбору.

Однако появилась новая беда: с тех пор, где бы только на бесконечных дорогах войны ни попадались моим товарищам скрипки, они несли их мне, чтобы я выбрал себе наилучшую. А я отшучивался, что ни количеством, ни качеством скрипок не восполнить мастерства, которого у меня не было.

И теперь каждый раз, когда мне случится услышать или исполнить "Мелодию" Глюка, я вспоминаю боевых друзей и их скрипки.

"Евгений Онегин"

В книжечке из плотной блестящей кремовой бумаги отпечатано на русском, французском, английском и немецком языках нечто вроде буклета о постановке немецкой государственной оперой "Евгения Онегина". В ней - портреты Чайковского и Пушкина, программа спектакля с указанием исполнителей, биография Чайковского и краткое содержание оперы. Книжечка напомнила мне о впечатлениях от давнего спектакля "Евгений Онегин" - тоже в немецкой постановке.

В то время здание бывшего немецкого оперного театра на Унтер-ден-Линден в Берлине стояло еще в руинах, и спектакль шел в здании Адмиральс-Паласта - на Фридрихштрассе.

Мы пошли слушать "Евгения Онегина" на немецком языке со смутным чувством недоверия. Мы всегда связываем волшебную музыку Чайковского с прелестью неповторимых стихов Пушкина. И мы считали, что хотя музыка оперы должна прозвучать так же, как и у нас в России (язык музыки международен!), но немецкая речь, несколько лет звучавшая в пределах нашей Родины и ставшая ненавистной как речь захватчиков и поработителей, неминуемо испортит нам впечатление.

Но это был лишь голос оскорбленного сердца. А разум подсказывал, что на немецком языке говорили и писали Карл Маркс и Бетховен, Гейне и Тельман, на этом языке говорят немецкие рабочие и крестьяне.

И хотя в постановке спектакля было немного неизбежной в таких случаях "развесистой клюквы", надо отдать справедливость ведущим актерам: они в основном провели свои партии старательно и с чувством. Особенно выделялась Татьяна (артистка Тиана Лемнитц). Мой спутник - майор, коренной москвич, который на своем веку повидал немало артисток в этой роли, признался мне, что Лемнитц Татьяна произвела на него большое впечатление, и если бы не немецкая речь, он посчитал бы ее одной из лучших Татьян, которых ему приходилось когда-либо видеть и слышать.

И еще одно впечатление от посещения оперного театра в Берлине осталось у меня неизгладимым. Это зрительный зал, который я временами окидывал испытующим взглядом, стараясь прочесть на лицах немцев их отношение к русской опере. Невольно вспоминая наших русских зрителей, я безуспешно искал здесь хоть подобие того одухотворенного, озаренного эстетическим подъемом лица, которое бывает у чуткого зрителя на постановках "Евгения Онегина".

И мне думалось, что не в национальном чувстве и не в горечи, свойственной побежденным, тут дело. Глядя на каменные лица немецких зрителей, я подумал, что не без успеха ведомство Геббельса много лет вколачивало в мозги немецкого народа самые фантастические и искаженные понятия о русской культуре - не даром Геббельс ел свой хлеб!

Лишь со временем классическое наследие всех времен и народов стало достоянием всего человечества. Музыкой Чайковского и Шопена, Моцарта и Бетховена, стихами Пушкина и Гейне, Мицкевича и Шевченко снова наслаждаются все народы, независимо от их национальной принадлежности.

Подготовила Татьяна Кулешова.

На снимке: М.М. Борсюк (фото фронтовых лет).