Ольга Мялова

- Так эти книги изменят мое представление о писателе Буракове? – уточнила я у двух малознакомых молодых людей, материализовавшихся в редакции в прошлую среду. «Двое в штатском» положили на стол пару книг, принадлежащих перу оренбургского прозаика Льва Буракова, на которого я «бесцеремонно наехала» в рецензии «Навозные поля в «глухой уезде» («ВО» №13, 2007 г.). Общий смысл упреков заключался в том, что: а) на пожилого человека нападать нехорошо; б) безумный сборник литературоведческих статей Льва Буракова «Оренбуржье нас объединило» – не показатель, и судить по нему о писателе в целом – более чем опрометчиво.

Несмотря на то, что пожилого человека, как такового, никто не трогал, и на то, что с творчеством Буракова я знакома отнюдь не в пределах сборника, все-таки попросила принести «показатель».

«Козырями» легли на стол «Фантик от «Счастливого детства» (1975 г.) и сборник «Избранное».

Лицемерие - норма?

В разделе собственных мудрых мыслей «Слово и жизнь» Лев Александрович утверждает: «Проституция – образец служения всем, всем, всем! Писатель не должен никому угождать, ибо он не имеет права отбирать хлеб у проституток» (!). Не то чтобы я сомневалась в том, что писатель Бураков следует собственным заповедям. Но разве не идейной проституцией называется в народе умение легко и своевременно «обновить кожу», сменить систему ценностей и набор убеждений на куда более актуальные, сладострастно надругаться над всем, чему еще вчера сам пел осанну... или, наоборот, начать лицемерно нянчиться с тем, что собственноручно растоптал, сломал и изгадил?..

Передо мной мартовский номер «Оренбургской газеты» (№13, 2007). А в нем – заметка о недавно вышедшем в свет альманахе «Бузулукские зори», автор которой то горячо возмущается: «Хватит подтасовывать факты, угождать и предавать, пора восстанавливать престиж русской литературы, в основе которой, по словам Л.Н. Толстого, не всегда (?) лежала правда...», то скорбит о бузулукских литераторах, чьи имена не вошли в альманах. Особенно беспокоит его судьба Людмилы Горской: «А ведь Людмила... трагически погибла в конце 60-х годов. Странная «память» у ее «хранителей». Ах да, память-то у людей по замечанию того же Льва Александровича - «дебильная»! «Говоря о литературных объединениях, автор ни слова не сказал (автор Галина Киселева, кстати говоря, женского пола) о многолетнем объединении имени Фурманова, ни о тех, кто им руководил, ни о тех, кто благодаря ему стал профессиональным писателем. Эдакая большевистская «традиция» отсчитывать историю с той даты, какая выгодна...». Экий цинизм и лицемерие, обильно приправленные крокодильими слезами! Несмотря на «дебильность» памяти, в Бузулуке хорошо помнят о доносном фельетоне «Бузулукские евтушенки», принадлежавшем перу преданнейшего партийца, журналиста Льва Буракова и целенаправленно поломавшему судьбы многих молодых литераторов (опубликован повторно в альманахе «Гостиный Двор» №12). В том числе и горячо оплакиваемой им теперь Людмилы Горской..

Похоже на то, что сентиментальный «Фантик от «Счастливого детства» и пламенно революционный «Красный дождь в апреле» - глубоко вторичные книги прошлых лет, над которыми тем не менее мог прослезиться неискушенный подросток, – попросту идеологическая фальшивка... Поэтому и говорить о них как-то неудобно. Зато безусловного внимания заслуживает постперестроечное «Избранное». Оно посвежее будет. Если, конечно, слово «свежесть» вообще применимо к произведениям Льва Буракова.

О, женщины!..

«В выпускном классе я написал повесть «Камыш». Эротическую», - горделиво пишет Бураков. Что ж, с тех пор Лев Александрович вполне преуспел в сочинении сальной прозы, которую язык не повернется назвать эротической: порнуха она и есть порнуха. Практически во всех рассказах, вошедших в «Избранное», фигурируют молодые женщины... И что это за женщины, друзья мои! «Безотказные, как трехлинейки», «честные давалки», «изенбровые биксы» и прочие гламурные дамы... Ведь, согласно бородатому анекдоту, вложенному в уста одного из героев, «потаскуха – это одинокая женщина, потоскует одна, потоскует, да и ложится спать в одиночестве. А порядочная любит порядок: сегодня один мужчина, завтра другой. Так дёрнем же, ребята, за порядочных женщин!». Иных Бураков не держит. Иных, по его разумению, в природе не бывает.

Описывая их судьбы, автор то глумливо драматизирует:

«- Жизнь моя как невыигравшая облигация, - жаловалась Марион очередному ухажеру, который тискал ее возле сараев, - кругом вроде бы люди, а ни единой человеческой морды, не то что уж души...», то скатывается к откровенной пошлятине: «О прошлом – о прожитых девятнадцати годах – она старалась не вспоминать. Может, единственным светлым мигом и был тот теплый августовский вечер, когда она убежала из детского дома с полусумасшедшим конюхом. Конь рвался в темнеющую, всю пропитанную запахом увядающих трав степь... От лоснящейся жаркой конской кожи было приятно ногам – будто в шелковых чулках...

Свобода пахла полынью... И было безумно весело...

Пока они любили друг друга на черной траве, над ними постепенно загорались далекие красные звезды. А рядом, невидимый и забытый, подыхал загнанный конь...» («Толкучка»).

Свеобразной Жанной Д’Арк, дочерью народа, выступает у Буракова веселая девица Танька, ставшая по воле автора - ни много ни мало – депутатом Государственной Думы: «… холомынка Танька исчезла, с этого дня в мир вошла Татьяна Борисовна, радетельница народная...», - язвит Бураков.

То, что для автора в его стремлении мастерить «эротическую прозу» не существует ничего святого, лишний раз подтверждают прямо-таки даже инцестуальные мотивы:

«- Э, Ренда, дочка, далеко, - водитель не мог оторвать взгляда от ее кружевно-пенной груди, такие он видел только в итальянских фильмах...» («Холомынка»).

«... Что ж, он остался доволен своей выдвиженкой. И даже каверзный вопрос задал:

- Скажите, госпожа кандидат, как вы относитесь к оральному сексу?

… И оба они, наконец, рассмеялись. Татьяна, удивляясь себе, потянулась к Миронычу и поцеловала его дочерним, чистым поцелуем...» («Холомынка»).

«Сейчас она восседала, закинув ногу на ногу так, что обнажились бёдра, в кресле между министрами внутренних дел и финансов. И Мироныч с Сергеем одновременно подумали: с кем же она сейчас живет? Мироныч первый озвучил догадку:

- С обоими поди гуляет, ловкачка-холомынка, не ошибся я в ней...

Мироныч испытывал сейчас чувства, какие испытывают отцы, выдающие замуж любимую дочь...» («Холомынка»).

«Чик деловито сдернул с Ирки платье. И ее голое тело скульптурно лежало, излучая невидимые бездонные волны беззащитности и какой-то доверительной нежности, в чуть розовых губах застыла детская откровенность, остро торчали груди и так же остро – коленки... Школьница... Девочка... Сестренка...» Хороша «сестренка»! Буквально уже в следующем абзаце сообщается: «Мы растирали Ирку, вливали ей в рот водку, а у меня в голове почему-то вертелся совершенно неуместный вопрос: блондинка, а в паху волосы жуковые, черные…

- Нечего пялить глаза, - пробурчал Чик, завертывая Ирку в одеяло, - Проспится - каяться будет, сучонка...» («Свалка»).

«Барачные соседи находились в обычном вечернем состоянии. У крыльца задумчиво блевал Петька Уханов, в коридоре валялся Федька Краснов...» А вот так, попутно, походя завистливый автор пытается расправиться со своими, куда более талантливыми, снискавшими признание писателями-земляками Петром Красновым и Иваном Ухановым... К обоим у Льва Александровича личные счеты: Уханов, например, не угодил статьей «Слова и мысли напрокат», опубликованной в «Литературной газете» 14 мая 1975 года и обличающей писателя Буракова как заслуженного плагиатора…

Вновь за старое

...«Со всеми своими сестрами Гай жил, и на всех званых обедах они непременно возлежали на ложе ниже его, а законная жена – выше его. Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности еще подростком. Потом ее выдали за Луция Кассии Лонгина, сенатора, но Гай отнял ее у мужа. Остальных сестер любил не так страстно, не раз даже отдавал их на потеху своим любимчикам...» Ничего вам это не напоминает? Вроде бы отрывок из рассказа Льва Буракова «Секс»... Спокойно! Секс – это кличка собаки. Такая вот претензия на символичность... Впрочем, вполне оправданная, если учесть, что остальными действующими лицами этой «озорной повести» являются хозяин собачки Ник и «легкие» девицы (куда же без них?) - элегантная блондинка, спортивная брюнетка, бедовая молодка с ухватками распутной манекенщицы и испорченная нимфетка – навещающие Ника в течение четырех ночей. Забегая вперед, скажу, что «озорство» в «повестях» Буракова начинается и заканчивается в подзаголовках: деградация человеческой природы, как ее ни смакуй и ни высмеивай, забавной не кажется...

Во время хозяйских случек пес, подобно Вере Павловне, спит и видит четыре сна, поочередно возвращающих его на холмы Капитолия. Именно оттуда пришла эта милая собачка; именно там, по мнению того же автора, «родилась цивилизация» (не поздновато ли?). Сексу доводилось глодать кости при дворе каждого из римских императоров – или, по крайней мере, четырех: Калигулы, Клавдия, Нерона и Домициана. Странно, что в список царствующих развратников не попал Тиберий, но, может быть, Буракову было лень конспектировать главу о нем? Ведь собачьи сны представляют собой эти откровенно переписанные отрывки из «Жизни двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла. Целые фразы и абзацы содраны у Светония без зазрения совести - без кавычек и ссылок на автора, без указания источника и номеров глав. Редкий графоман рискнет пойти на это, Лев Александрович! Ведь сколько не «подчищай» цитаты, беспардонно сокращая, выбрасывая «лишние» слова и переставляя местами фразы, Светоний останется Светонием, Бураков – Бураковым, а плагиат – плагиатом. Пусть даже под лукавым грифом «так задумано». Сравните сами:

«Ни одной именитой женщины он не оставлял в покое, - писал Светоний Транквилл о том же Гае Калигуле. – Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своей рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со слезами наслаждения на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего или плохого он нашел в ее теле и какова она была в постели...»

«Ни одну женщину не оставлял он в покое, - не мудрствуя лукаво, копирует Бураков. - Приглашал их с мужьями к обеду. И когда они проходили мимо ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец. Потом при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе понравившуюся, а вернувшись, громко перечислял в подробностях, какова она была в постели...». Неплохо получилось, правда? Тем более что далее следуют собственно бураковские строки, на настоящем, детсадовском на фоне Светония уровне: «Гай был жесток и своенравен со всеми, только Секса любил, нежно гладил его. Ласкал. Позволял ему везде бродить, все видеть. И палило вечное солнце над древним городом, местом, где родилась цивилизация. Где народ мог осудить на казнь цезаря, мог возвести его на престол. И где было так легко жить собаке, другу человека...» Таких фраз в тексте десятки – ими пестрит каждый «собачий сон». Интересно, на какого читателя рассчитывал автор – на недоучку, не знакомого даже с величайшими памятниками мировой истории и литературы? Один намек на римлянина Бураков все же привел – в самом конце опуса. Пятый сон видит уже сам Ник, и снится ему, что «...глава литературного собрания Светоний провел в сенате указ, по которому карался смертной казнью тот литератор, который кривил душой в сочинениях или же не мог выразить свою собственную идею...» Повезло же иным писателям, не жившим и не творившим в Риме тех времен, когда за воровство могли отправить в Тибр или попросту оттяпать руки... Не взирая на лица и возраст.