Иван Горюнов
Троица эта часто встречалась. Назвать эти встречи выпивкой, а тем более пьянкой, язык не поворачивался, но всегда была бутылка водки, лук, огурцы, помидоры со своего огорода, сало или яичница на сале. Два стареньких уже деда и папа. Осип Ефимович Пастухов - высокий, не согнутый жизнью, всегда спокойный, даже степенный, борода белая, на голове фуражка, как у Сталина, одевался всегда одинаково: военная гимнастёрка, ватник, сапоги - воевал за белых. Сергей Дмитриевич Погадаев, кличка Цыган, худой, тоже высокий, с чёрной, с редкими сединками бородой, вечно куда-то спешащий, суетливый, всегда чем-то недовольный – воевал за красных. Одевался как и Осип Ефимович, только на ногах белые шерстяные носки, в которые заправлялся ватник, да калоши. Отец, встречаясь с ними, почему-то обоих приветствовал одинаково: «Здорово, белогвардейцы, живые ишшо!» В ту пору мало таких стариков оставалось, я помню четверых - двое за красных воевали, двое за белых. Рано оставшись без отца, папа очень уважал Осипа Ефимовича, крёстного своего, и всегда тянулся к нему.
Прожевав огурец, закурив после первой, Пастухов начинал: «Твой отец, Федя, весёлый был казак. Знашь, за что часы от атамана получил? За танцы! Плясал он здорово! Помнишь часы-то?» - «Откуда он помнит! Его ишшо на свете не было! Ты ведь с 22-го, Федя? Во! Видишь, а это до войны было, до Первой », - хрустя луком, как всегда, спорил Сергей Дмитриевич. «А как в карты зимой играли, тоже не помнишь? Эх ты, молокосос! Он за ночь дюжину баранов выигрывал! Везучий был!» - «Как выиграт, так и проиграт! Бедны бараны: одно утро их к вам, Федя, гонют, друго – от вас», - не сдавался Сергей Дмитриевич. «Давайте выпьем, а то вас хрен остановишь», - прерывал папа начинавшуюся перепалку. Чёкаются, смачно крякают, жуют, кто лук, кто огурцы, а тут и окрошка готова: «Опять не досолила, мать! Она у меня на соль скупа, недолюбливат меня. А ты, крёстный, соли сам, вон солонка, за сковородой. Сергей Дмитриевич, масло на хлеб намазывай, а то упадёшь после второй, ташши тебя потом. Ты ведь любишь масло-то?» - остановив ложку у рта, весело спрашивает папа. Сергей Дмитриевич с досадой бросает ложку на стол: «От ведь, зараза, вспомнил!» - «Чего же это он вспомнил?» - «А это мы, крестный, в 38-ом пахали на «Фордзонах», а Сергей Дмитриевич пымал нас в поле - спали мы, ночь-то прогуляли с девчатами. И тут - вот он, бригадир: «Мать-перемать, почему спите! И орёт, и орёт. Я ему: «Масла нет! Чё орёшь! Масло давай!» - «Какого масла?» - «Какого, какого! Сливочного! В задний мост! Гудит он, пусто там!» - «Счас, счас, ребятки, будет», - и ускакал. В деревне ему грамотны люди объяснили что к чему, он опять к нам, а мы уже пашем вовсю, он и успокоился, но плёткой долго махал - как увидит где, так махат. «Упростоволосился!» - разводит руками Сергей Дмитриевич. Теперь смеются все трое, и мы с мамой тоже.
«Вот ты, Федя, меня всё попрекашь: белогвардеец, белогвардеец, а чё мы тогда понимали? Белы придут - мобилизация, красны придут - опять мобилизация. А отца свояка твово, Синцова Ивана, белые расстреляли на Араповой горе, в Сакмарске. Да! Мобилизация, а он упёрся - не пойду, ну и расстреляли. Вона как! Ты Старцевых знашь? Два свояка у них, я уж не помню, кто за кого воевал. Прискачут ночью матери забор ставить, один ямки копат, другой столбы ставит, а утром кажный к своим ускачут. А ты говоришь белогвардеец, белогвардеец! Аль вон Белова Авдея Осиповича возьми. Когда красные под Салмышом нас разбили, он Салмыш переплыл - и к отцу: «Чё делать, тятя, наши в Китай уходют?» - «Нет, Авдей, оставайся дома! Дома любой угол поможет, а в Китай - деньги нужны, а откель оне у нас?» Он назад вернулся, построил свою сотню и речь держал: «Белому движению конец, нас хотят отвести в Китай. Кто в Китай – оставайтесь, я ухожу домой!» Дык мы его чуть на штыки не подняли! Но многие с ним ушли. А тёзка твой Фёдор Горюнов ушёл в Китай! Дак он потом тыщу раз Авдея Осиповича поминал, столь намыкался по заграницам!»
«Ты, Осип Ефимович, чегой-то сёдни разговорился, давайте-ка и за тех, и за других выпьем! Все мы родня! Только вот ты объясни, крёстный, несправедливо получается, никто не сидел, а ты сидел! Один сидел - и из белых, и из красных. И на фронт тебя не взяли! Я ведь помню, когда ты освободился. Я твои коленки обнял, а от тебя сосной пахнет! Откуда у нас сосна? Через 15 лет понял откуда, когда сам лес валил поневоле! Вот объясни! Ведь это не по справедливости!» - «Айдати за родню выпьем, потом объясню».
Осип Ефимович цеплял сало на вилку. Выпивали, закусывали. Осип Ефимович, отряхнув крошки с бороды, вспоминал: «За верблюдов я сидел, Федя! Был бригадиром, а в бригаде пропало два верблюда, кто-то донёс, что я их продал, ну и на всю катушку мне впаяли! Нашли их потом, верблюдов-то, не их, а кожу да кости: цыгане украли. Дак сестра-то моя Фрося к Калинину в Москву ездила! Да! Доказала! Тогда и отпустили! Чё сделашь? Видать, не забыли мою службу у белых!» - «Чё сделашь? Чё сделашь? Конечно, не забыли! Отблагодарила тебя советска власть! А ты до сих пор за неё горло дерёшь!» - горячился Сергей Дмитриевич. «Ты власть советску не трожь, морда цыганска!..»
Дальше дело едва не доходило до рукопашной, но выручал отец: он брал гармонь и запевал: «Крас-ным флагом па-вестии-ли! С па-лев-ых работ собрать!..» И долго ещё слышалось совместное пение: основательный бас Осипа Ефимовича и тонкий, визжащий фальцет Сергея Дмитриевича. Пили и пели: «Нас осталось тысяч сорок! Удалец был к удальцу!» Пели вместе, вместе и работали. Жили.