«Он был миротворцем»

(о митрополите Иоанне Снычеве)

В моей личной судьбе владыка Иоанн сыграл очень большую роль, потому что он был мистиком и исповедником, который говорил, что нет красных и белых, а есть русские люди, и всё время призывал к прекращению этой битвы, гражданской войны. Он был миротворцем и трагически воспринимал раскол русского народа.

Однажды он сам пришёл в газету «Советская Россия», к людям левого толка, и благословил нас, что для меня стало актом особого духовного посвящения. После этого мы постоянно в газете «День» делали с ним беседы, в чём помогал нам Константин Душенов, который был тогда его «духоприказчиком».

Мне кажется, что уход о. Иоанна, его во многом загадочная смерть связана с тем, что он своей светлой волей пытался стянуть два отростка единого стебля русской истории, а это грандиозная задача для существования русского народа, русского государства. Он стягивал эти расползающиеся фрагменты, и они стягивались, хотя бы в лице наших газет. И для того чтобы ослабить такое сближение, он был устранён, может быть, даже убит. Поэтому его величие и его пастырство состоит в том, что он стоял на этом огромном разломе и своим светом пытался между краями пропасти построить хрустальный мост, через который одна часть русской истории перешла бы в другую – именно в этом я вижу его мессианство.

«Он был очень добрым»

(о Владимире Васильевиче Карпове)

Он был красавец, по-видимому, его обожали женщины. Он был герой, всегда появлялся со сверкающей звездой. Он был очень добрым, никогда не был чванливым. Я не забуду его очаровательную улыбку, его усики, блистающие, живые тёмные глаза и истории о том, как он брал языков, рассказы о смертельно опасных мгновениях в его жизни.

В нашей писательской среде всегда существовали своеобразные иерархии, а с ним я вовсе не чувствовал, что мы находимся на разных ступенях. Он способствовал появлению моих рассказов в журнале «Октябрь», где был заместителем, а потом, когда он пришёл в «Новый мир», там был опубликован мой роман о Кампучии.

Но главная заслуга Карпова передо мной и близкими мне людьми в том, что он выступил инициатором создания газеты «День». Когда в конце перестройки либералы захватили «Литературную газету» — газету Чаковского, где соблюдался баланс левых и правых, государственников и реформаторов, – нарушили равновесие и превратили её в едкую, радикальную, изъяв оттуда всё, что было связано с государством и с русскими. Так большинство писателей потеряло свою трибуну. И тогда у Карпова возникла мысль создать другую газету – для государственников, газету русской литературы и русских писателей. Он пригласил меня к себе и сказал, что он готов это сделать и пусть эта газета называется «День», во-первых, потому что была задумана как ежедневная, а во-вторых, день – это что-то очень светлое, наполненное солнцем, ясностью, в отличие от либеральной тьмы, надвигавшейся на Родину. Газета была зарегистрирована в самом конце 90-го года, а первый номер вышел в злосчастном 91-м году. Она очень быстро стала популярна среди государственников, ГКЧПистов. С распадом СССР «День» продолжал существовать как советская лампада, не погасшая беспросветной ночью.

Я знаю, что Карпов, как и многие, пережил очарование Горбачёвым. Горбачёв приблизил его к себе, по существу, сделал первым секретарём Союза писателей СССР: когда с Георгием Марковым во время выступления на Съезде случился удар, Горбачёв попросил Карпова дочитать доклад и тем самым его уже как бы «повенчал на царство». Но это очарование очень быстро прошло, и Карпов вернулся к прежним представлениям о ценности государства, народа.

«Он был хозяином своей страны»

(о Викторе Петровиче Поляничко)

Виктор Петрович Поляничко был моим старшим товарищем, который и в Афганистане оказался крепким хозяином своей страны. Именно там мы с ним дружески стали сближаться, хотя между нами была не только возрастная, но и субординационная разница.

Я часто вспоминаю один эпизод: когда из Афганистана выводили пять предварительных полков, я оказался в расположении 101-го полка под Гератом, откуда уже все ушли, это была пустая территория. Я приехал туда и никого не застал. Наша пехота, которая меня привезла, развернулась и ушла на заставу. Я остался один, и было страшно, потому что вот-вот могли прийти враги. И вдруг я увидел, как садится вертолёт, побежал к нему, стал подавать сигналы. Когда я вскочил в него, увидел, что там был Поляничко. Так что он вывез меня из этого одиночества, буквально спас от смерти.

Позже, в Карабахе, мы сблизились ещё больше, там мы оказались уже рука об руку, вместе сражались. Не забуду день, когда он после ранения, утомлённый, пригласил меня на государственную дачу, расположенную у моря в окрестностях Баку. Дача была уже пуста – все убежали оттуда, там не было коммунистов, членов правительства. Мы провели на берегу этого моря целый день: завернувшись в простыни, как римляне в туники, пили вино, ели сочные груши, отгоняли ос, ходили плавать в чудесное зелёное море – то ли это было каспийское, то ли эгейское, то ли ионическое море. По существу, наша эпическая встреча стала прощанием с Советским Союзом.

А потом мы с ним встречались уже в Москве. В чём-то я ему помог, в чём-то он выручил меня. Было убеждение, что, если бы его не убили, не произошло бы расстрела Дома Советов. Оставаясь по своим убеждениям непоколебимо красным, государственником, он оказался введён в ранг вице-премьера, стал близок к Черномырдину. Уверен, что Поляничко был бы способен не дать ход нынешним безумным либеральным стихиям, он бы уравновешивал, останавливал их.