Владимир Одноралов

Верю всякому зверю

А ежу — погожу!

Складная поговорочка, но неправильная. Этим сочинением я хочу доказать ту теорию, что ежам вполне можно верить. Однако есть в них что-то таинственное, что, возможно, и породило очередную народную мудрость. На люди они являются только в сумерках, потемну. Собаки, особенно охотничьи, их, как правило, не ненавидят. Собак можно понять. Они примерно так рассуждают:

— Вот какая несуразная дичь! Не убегает, не прячется, но вонючая, как сто парикмахеров сразу, и взять её — всю пасть исколешь.

А мой лучший друг и собеседник по особо важным вопросам писатель Митя Верещагин так однажды выразился:

— Мы, Володя, мало пишем о ежах и очень мало о них знаем. Мы, дорогой мой, перед ними в большом долгу.

Я с ним согласился, потому и взялся, как встарь говорили, за перо.

* * *

Впервые я встретился с этими потешными и милыми животными в нашем Форштадте. Мы тогда жили там (папа, мама и я) в саманном домике. Папа по выходным ездил на рыбалку, иногда привозил вдруг рыбу, а однажды привёз вместо рыбы ежа. Привёз он его поутру, и до вечера бедный зверёк искал в нашей комнатке с четырьмя углами какой-то необходимый ему пятый — укромный и безопасный. Наконец нашёл обувную коробку за печкой, где зимой хранили щепу на разжижку — и в ней затих. Я, конечно, пытался и там его достать. Он сердито фыркал, и мама уговорила меня оставить «сиротку» в покое. Так она его назвала.

А ночью он нам устроил! Казалось, что по комнате разгулялся кованый конь, а не симпатичная тварь в колючках с килограмм весом. Утром же, когда ёж снова затих в коробке, мама очень изумилась тому, сколько в одном еже бывает навоза. И хотя папа убеждал её, какой он отличный ловец мышей и даже змей, маме этот конь-ёж как-то не пришёлся по душе.

— Ну цокает же он всю ночь, как подкованный, — жаловалась она. Папа ответил, что это у него коготки такие жёсткие, словно копытца, и что он принесёт с работы хороший напильник, распнёт ежа на доске и спилит коготки до основания. Папа решительный был человек, и мне страшно стало за бедного ежа. Я как-то понимал, что нельзя ему эти коготки спиливать. И вынес потихоньку сиротку во двор, а дворы наши тогда были сквозными до самого Урала. Дело было перед сумерками. Сиротка рванул на волю, и только его и видели. Вполне возможно, что он добрался до уральской урёмы. Машин тогда в городе было мало, и по ночам они не шарахались по улицам.

* * *

А ближе познакомился с ежами в Елшанке. Как-то в один из первых приездов (тогда в моей избушке даже электричества не было) сидели мы компанией во дворе у костёрика и праздновали мой день рождения. То есть была начальная осень — очень грибная и тёплая. Мы разговаривали о Кнопке — о призраке управляющего Тимашевским имением, которого звали вообще-то Виктор Августович Цильке. По рассказам здешних старушек, он бродит, бедный, по деревне (разумеется, ночами) и ищёт непьющего мужика, которому можно было бы передать ключи от неимоверно богатого Тимашевского клада. Мы разговаривали, пили болгарское сухое, а бутылки выстраивали по стеночке вдоль стены моего домишки. Мы смотрели на угли нашего костерка, а когда смотришь на горящие угли, то тьма вокруг сильно сгущается, просто египетской становится тьмой. И вдруг в этой тьме что-то: дрынь, дрынь, дрынь... Зазвякало что-то по пустым бутылкам. Мелькнула у меня здравая мысль, что это Кнопка пожаловал и бадиком (он, по преданию, с бадиком ходит) по бутылочкам звякает. Ну, опять не нашёл непьющего мужика в Елшанке и прибрёл к приезжим. Может, им ключи-то и передать? А приезжие — вот, вином занимаются. Мы притихли. Ждём. Выйдет сейчас из тьмы старикашка в парусиновом пастушьем плаще, погрозит нам бадиком и скажет:

— Эх вы-и! И вы — туда же.

Объясняй ему, что у меня день рождения.

Бутылочки, значит, протренькали, и вышел из темноты — ёжик! Идёт своей тропой мимо нашего застолья и осуждающе фырчит: «Эх вы-и! А ещё городские...»

Была среди нас девушка не без фантазии, и она предположила:

— Ой! Это же Кнопка ежом прикинулся. Слышите, как похоже фырчит! Мы согласились — очень похоже! Хотя никто из нас не слышал, как фырчит Кнопка.

* * *

С тех пор я встречаюсь с ежами каждое лето. И кое-что про них узнал. Есть ежи, которые живут в окраинных дворах. Эти дворовые ежи действительно являются исключительно в сумерках. А лесных можно и днём встретить, особенно дождливой порой. Дожди заставляют их выходить на полянки для просушки или так, погреться на солнышке. Они — твари семейственные. И если, собирая после четвергового дождика грибы, вы наткнулись на ежиху, то рядом где-то и ежата, и сам почтенный супруг. Встречаются они в грибных местах вовсе не потому, что запасают грибы на зиму (это всё детские писатели придумали, про яблоки и груши — тоже они), а потому, что на грибах дождливой и тёплой осенью жируют слизняки и сухопутные улитки — а это для них вкусная и здоровая пища. Впрочем, возможно, они при этом закусывают и грибами, но на зиму не запасают. Зимой они, совершенно как медведи, спят в ежиных своих берложках. Берложки эти — пустоты под кореньями, иногда просто ямка, заполненная палой листвой. Ежи укутываются в эти листья, как в лоскутья, и спят беспробудно. Однажды, собирая октябрьские грузди, я наткнулся на бугорок из листьев. Ну, думаю, вот здоровенный груздь попался. А это, оказывается, ёжик свернулся и спит. Как терпят они зиму под таким лёгким одеяльцем из листьев? Видимо, особый у них сон. В благодарность за встречу я укрыл его листвой так, чтобы никто больше не подумал, будто здесь гриб, а просто кочка либо муравейник. «Спи спокойно, друг, а весной просыпайся», — сказал на прощание и пошёл своей дорогой.

* * *

Поймать ежа нетрудно. Надеясь на колючки, он не убегает, а сворачивается в шар и фырчит, и подпрыгивает. Ну, колется, конечно, однако взять этот колючий шар в ладони — вовсе не подвиг. Как для йога не подвиг лежание на гвоздях. Но если принесли ежа в дом — значит, разлучили его с драгоценной половиной. И он начнёт плакать. Ей-богу, его фырчанье, когда ему плохо, страшно, переходит в какие-то всхлипывания, вздохи. Тогда его начинают покидать постояльцы. Дело в том, что в ежиных колючках проживает множество живых существ: божьи коровки, разноцветные паучки, клещи, лесные клопики, комарики и прочая мелочь. Он такой вот ходячий приют или гостиница. Мелюзге этой в ежовых колючках — благодать. И тепло, и безопасно. Но если ёжик заплакал — значит, дела плохи и надо уносить ноги. Вот они и бегут, паразиты!

Колючки для ежа — и счастье, и наказание. Верно, они отпугнут щенка, сытая лиса не станет с ним связываться, когда на порубах полно жирных полёвок. Но он слишком надеется на эту не слишком надёжную защиту. Пыхтит, пыжится, колется. Но упрямый и злобный пёс, обиженный им в детстве, исколется в кровь, а загрызёт беднягу. Он без страха бродит по ночам по огородам, по дорогам. И когда надвигается на него автомобиль, он опять же не убегает, а, свернувшись, пыхтит в колее, уверенный, что тупая ваша машина испугается и объедет его... А утром на дороге мы найдём мёртвую ежовую рукавичку. Надеясь на колючки, они посещают наши обители, не ведая, что люди бывают добрые и злые, умные и не имеющие ни ума, ни сердца, способные сгубить любую тварь скуки ради. А неведенье для кого угодно может обернуться бедой.

* * *

Ёж между тем совершенно не способен принести нам какой-либо вред. Он, так сказать, контролирует количество мышей на своей охотничьей территории, пожирая слизняков, сохраняет для нас грибы, взрослый ёж запросто берёт гадюку. В юности я смотрел фильм одного советского натуралиста. Он заснял как раз-таки схватку ежа с гадюкой. Замечательное спортивное зрелище! Ёж не сворачивается перед змеёй. Наоборот, он преграждает ей дорогу. Потом встаёт на задние лапки, открывая незащищённый колючками животик, гадюка пытается ужалить его в пупок, но ёж, подобно боксёру, группируется, чуть нагибает голову, и змея напарывается на колючки. Так он изматывает её и заставляет впустую растратить яд. И — наступает неизбежный нокаут, после которого змея торжественно поедается ежиной семьёй.